Жизнь — ещё тот фокусник, любит доставать кроликов из шляпы… (с)
Покойное блаженство и состояние восторга оборвались в тот самый миг, когда
неведомая, конвульсивная сила вытолкнула его наружу, швырнула на жесткую
землю и в первый момент, неподвижный, больше похожий на сгусток крови и
слизи, он оказался под солнцем, в мире, который давно и отчетливо
чувствовал сквозь материнскую плоть. Он сделал первый вдох, и нестерпимая
огненная боль разлилась по телу, толкнулась в слабые конечности и опалила
голову.
читать дальшеИ, полумертвый, он вскочил на ноги, вытянулся и пополз вперед, волоча за
собой пуповину. Не заскулил, ибо не обрел еще голоса - лишь тяжело задышал,
вгоняя в себя жгучий воздух, и вскинул ушастую, большую голову. Он был еще
слеп, однако яркий свет и сквозь плотно закрытые, спеченные веки показался
таким же палящим и болезненным, как воздух, и не было в этом только что
обретенном мире ничего веселого и радостного!
Но вот язык измученной родами матери - щенок был в два раза крупнее
обычного волчонка - достал его головы, стремительно и нежно пробежал по
глазам, влился в пасть, ноздри, потом в уши, освобождая от сохнущей крови,
мягко скользнул по шерсти, и происходило чудо - боль снималась от малейшего
прикосновения, и на смену ей вливались сила и ощущение восторга. Сам того
не ведая, он издал первый звук, напоминающий еще не звериный рык - тихое,
довольное урчание, прижимался к языку, подставлял шею, бока, затем,
перевернувшись на спину, раскинул лапы, отдавая матери живот. Мать пока что
состояла из одного этого языка и представлялась спасительным ласковым
существом. Одним движением она усмирила огонь в груди, и он уж было
расслабился от блаженства, как язык подобрался к пуповине и тут
обнаружились материнские зубы. Острая, содрогающая боль вновь пронзила его,
подбросила вверх, и в следующий миг он ощутил свободу.
С матерью теперь больше ничего не связывало... Вместе с утратой пуповины он
всецело погрузился в существующий мир: в одночасье открылись слух и
обоняние. Вылизанный, но еще мокрый, на неустойчивых лапах, он стоял на
земле, явленный из небытия, и вкушал первые прелести жизни. Вокруг были
плотные заросли крапивы и сухого, прошлогоднего малинника, выросших на дне
ямы, под ногами битый кирпич, уголь и ржавое железо - все, что осталось от
разрушенного человеческого жилья. Так что в первые минуты жизни он вкусил
запахи человека, поскольку родился не в логове, а в старом подполе
брошенной деревни. Он еще не знал человека, но уже чувствовал его
вездесущую суть, будто мир этот всецело принадлежал только ему: в небе
слышался воющий гул, откуда-то наносило едким, смолистым дымом, и от
слепящего низкого солнца летели частые, визгливые голоса.
Над брошенной деревней показался вертолет с распахнутой дверцей, откуда
виднелись люди с ружьями. Первенец не видел их, но почуял приближение
человека, поднял голову и внезапно обрел голос зверя - зарычал в небо,
выдавая свое местонахождение. И наверняка получил бы трепку от матери, но
она в тот миг была занята собой: раскорячив задние лапы, судорожно
выгнулась, застонала и произвела на свет еще одного звереныша. Осклизлый
ком зашевелился на примятой крапиве и тоненько заскулил. А вертолет между
тем неторопливо наплывал от леса, прибивая к земле траву мощным, сбивающим
с ног потоком воздуха - мать не дрогнула, лишь прилегла, вылизывая
детеныша. Откуда-то сверху на первенца свалилось нечто жесткое,
стремительное и сильное, сбило на землю, чуть ли не втоптало в сухую
дресву. Потеряв ориентацию, он перевернулся несколько раз, закатился в яму
и, когда вскочил, - ощутил рядом присутствие еще одного зверя - отца,
вернее, его раскрытую пасть над собой. Он приподнял новорожденного за
холку, коротко лизнул, но только выпачкал, ибо кровь у него стекала с
головы, с выпущенного языка и мешалась с родовой кровью.
Зверь лег, кося глаз к небу, и волчица, оставив новорожденного, принялась
вылизывать раны на голове отца. Он зарычал на нее, и когда тень от ревущей
машины достала ямы, внезапно выскочил из крапивы и помчался вслед за этой
тенью.
К нему присоединилась еще пара, до того бывшая в траве и не смевшая
приблизиться к яме, - переярки, ее прошлогодние дети, бродящие за
родителями на некотором расстоянии.
Первенец неуклюже пополз за ними, путаясь в траве, и прежде чем выбрался из
обрушенного подпола, несколько раз свергался с трухлявых бревен, торчащих
из земли, пока не помог себе пастью, цепляясь игольчатыми зубами за корни
трав и примятый малинник. Вертолет плясал низко над землей, и с его борта
хлестко гремели сдвоенные выстрелы. Люди стреляли по кустарнику, по
нагромождению досок и бревен, вдоль старых, вросших заборов; они словно
прощупывали свинцом землю, пока не вытолкнули переярков на чистое место.
Вертолет полетел боком, развернулся, и с борта вновь загрохотало. Тот, что
ринулся вдоль деревни, попал под выстрел сразу же, а другой, бегущий к
лесу, еще долго петлял по траве, резко меняя направление, и пал на самой
кромке березовой рощи.
Совершив победный круг, охотники приземлились, забросили в машину переярков
и пошли рыскать, выискивая матерого волка. А тот сидел плотно, невзирая на
выстрелы, прощупывающие любое возможное укрытие, и рев низколетящей машины.
Бесполезно покрутившись около получаса, вертолет вновь сел на чистом
взгорке, далеко от вынужденного логова, три человека из команды стрелков
спешились, остальные поднялись в воздух.
Мать безбоязненно следила за людьми из крапивы и продолжала заниматься
своим делом.
Теперь охота началась с земли и с воздуха. Брошенную деревню прочесывали вдоль и поперек, лазили чуть ли не в каждые руины, оставшиеся от домов,
обследовали ямы, накренившиеся заборы, и вертолет чутко отслеживал все
действия, мотаясь над головами. И когда они приблизились к логову с
волчицей, матерый внезапно выскочил прямо на охотников и заставил их залпом
разрядить ружья, после чего пронесся между ними, сделал свечку и пополз в
траву. Люди закричали, круто развернулись назад, пошли добирать подранка.
Их поддержали с воздуха, гвоздя выстрелами землю и тем самым до смерти
напугав земных. Они залегли, замахали кулаками в небо, закричали, словно их
бы там услышали. В машине сообразили, что делают глупость, отлетели в
сторонку, зависли, и тут спрятавшийся в траве волк вновь сделал свечку и
понесся к лесу. Люди пальнули по разу ему вслед и побежали догонять,
боязливо поглядывая на вертолет. Матерый мелькал в сотне шагов от них,
двигаясь зигзагами, появляясь то в одном, то в другом месте, и создавалось
впечатление, что бегут несколько зверей. Их крестили выстрелами, но не
прицельно, сходу и слишком азартно, чтобы попасть.
Почти не таясь, волчица стояла на краю ямы и смотрела на все это со
стоическим спокойствием, и едва слепой детеныш выполз к ней, как мать
скинула его обратно в яму.
Прищуренный звериный взгляд буравил спины людей, и при этом в полном
безветрии трава между волчицей и бредущими цепью охотниками слегка
шевелилась, словно от дуновения приземленного тягуна, образуя белесую
полосу. И из этой полосы уходило все живое - порскали в разные стороны
мыши, прочь уносились мелкие птахи, и дождем сыпались кузнечики.
В этот миг произошло невероятное: один из охотников, угодивший под странный
ветерок, вдруг исчез, в буквальном смысле провалился сквозь землю. Двое
других прошли еще несколько метров, остановились и забеспокоились. Крик их
стал тревожный, будто у потерявшихся детенышей. Потом они беспорядочно и
резво забегали, и теперь уже матерый, замерев у поваленной изгороди, стоял
и взирал на человеческую суету.
А они наконец обнаружили пропавшего собрата - на дне глубокого,
заброшенного колодца, откуда доносился слабый писк. Веревки у них не было,
и тогда люди сорвали провода с накренившегося столба, засунули их вниз,
однако спускаться по тонкой проволоке никто не решился. Увидев странную
заминку на земле, вертолет пролетел над их головами и пошел на посадку -
почти рядом с логовом.
Первенец все же еще раз выбрался из подпола, но его сшибло в яму потоком
воздуха, запылило глаза, забило дыхание, и когда он пришел в себя и
проморгался, то снова увидел невозмутимую, равнодушную ко всему
происходящему мать, тщательно вылизывающую сразу двух детенышей. Как и
первенцу, она снимала родовую боль, чистила глаза, уши и пасти, однако не
освобождала от себя, не отпускала на волю, и щенки ползали возле матери,
волоча за собой сине-малиновые пуповины.
Вертолет сел, всколыхнулась и мелко задрожала земля, весенний травяной сор
и земляная пороша достали подпол накрыли тучей и на какое-то время скрыли от человеческих глаз все пространство покинутой деревни.
И в этой вселенской мути, поднятой человеком, он почувствовал, как мать
начала пожирать послед - вместилище того недавнего счастья и благоденствия,
длившегося всего-то два месяца. Хватала жадно, как добычу, втягивала в себя
свою плоть и, когда остались лишь тесемки пуповин, на концах которых, как
на привязи, вдруг заметались, забились и заскулили детеныши, чувствуя
смерть, сделала паузу, проглотила с натугой и решительным, сильным
движением челюстей одного за одним отправила в свою утробу только что
вылизанных, но не отпущенных щенков.
Косточек еще не было, а если и были, то что-то вроде куриных, мягких
хрящиков, и потому, собственно, рожденная добыча исчезла без звука.
Первенец непроизвольно отскочил, будучи свободным, оскалился. Он ненавидел
мать; в мгновение ока он сделался зверем, родства не помнящим, ибо еще ни
разу не приложился к ее сосцу и существовал той силой, что получил,
находясь в ее чреве. Он готов был драться за свою собственную, уже вольную
жизнь, принимая ее такой, какая она есть. Он ощерил игольчатые, острейшие
зубы, по врожденному, данному матерью же инстинкту борьбы, чтобы вцепиться
в горло, не осознавая, что не может даже сомкнуть челюсти из-за длинной,
линяющей шерсти.
Он изготовился к смертельной схватке, но сам был схвачен за загривок
единственно верным и точным движением. Сильная шея вскинула его высоко над
землей - так высоко, как летала воющая, с торчащими стволами машина. И
начался полет под прикрытием пыли и сора, поднятых силой человеческой -
машиной, способной преодолевать земное притяжение.
Первенец ощущал, как неслась под ним весенняя, поникшая и еще не
расцвеченная земля. Под материнскими ногами мелькали травы, дорожные колеи,
заполненные светлой водой, поникшие заборы, ямы, заросли крапивы и лопухов,
и на короткий миг он вновь испытал ощущение радости - точь-в-точь как в
утробе, до рождения, когда они уходили от погони человека.
Поднятая винтами пыль и падение охотника в колодец скрыли этот побег, и
веселый, торжественный полет продолжался более часа, пока холка,
прикушенная материнскими зубами, не онемела и не потеряла чувствительности.
Она бросила его на землю и, мгновенно забыв о детеныше, принялась
вылизываться сама и кататься по земле, вбирая в себя запахи окружающей
местности. Первенец сильно ударился о корневище - захватило дыхание. И как
в момент рождения, жгущая боль, только сейчас в груди, охватила его, однако
он вытерпел и не заплакал, а от враз прихлынувшей злости стал грызть то,
что принесло эту боль, рвать короткий мох и редкую траву, забивая себе
гортань. И нажравшись земли, полузадушенный, он засипел, закашлял, а по
сути, залаял по-собачьи, отчего шерсть матери на загривке встала дыбом. Она
подлетела к первенцу, трепанула за шкуру и ударила о дерево еще больнее.
Он же приземлился на ноги и зарычал, отхаркивая песок.
В тот же момент с матерью что-то произошло. Выстелившись перед ним, она
откинула заднюю лапу, подставляя сосцы. Первенец еще не ведал вкуса молока
и, прежде чем ощутить его, вцепился, вгрызся в вымя, жаля зубами нежную
кожу, готовый порвать материнский живот. Волчица вздрогнула от боли,
заклекотала горлом, однако смирилась и с родовой потугой стала отдавать
молозиво. Густая творожная кашица, разбавленная кровью, впитывалась в его
естество, начиная с языка и до пустого, еще не развернутого желудка. Он
тянул ее долго, бросая один и хватая другой сосок, кусал, мял и терзал
нежную плоть, пока не опустело вымя. Круглый, бочкообразный, он откатился
от матери и мгновенно заснул, но она не оставила в покое - вновь схватила
за холку и понесла дальше, спящего.
Древний, необоримый инстинкт толкал ее к поиску безопасного места, каковым
могло быть лишь испытанное временем логово, скрытое на длинной, узкой гриве
среди огромных зарастающих вырубов и болотистой земли, изрезанной ручьями,
- то самое, где волчица сама появилась на свет. А ее место, где она
щенилась и несколько лет выхаживала потомство - укромный молодой ельник
среди старых порубок близ покинутой людьми деревни, в этом году оказался
ненадежным и даже коварным: охотники с вертолета засекли волка, идущего с
добычи, но не стали преследовать, а лишь отбили его направление и навели
пеших: с воздуха рассмотреть логово было невозможно. Завидя машину,
перегруженный пищей волк срыгнул половину мяса, облегчился и стал путать
следы, отводя от ельника, но пешие стрелки точно вышли на его след, нашли
отрыжку и затаились неподалеку. Матерый же, изрядно покрутив по вырубкам,
пришел к волчице, скинул остатки мяса и истекал слюной, наблюдая, как она
ест. И потому, утратив осторожность" побежал назад - туда, где оставалась
половина отрыгнутой добычи. Он ждал опасности с воздуха, но выстрелы
поджидали его на земле: трое стрелков от-дуплетились по нему крупной
картечью, и от мгновенной смерти спасли густые заросли осинника, принявшие
на себя большую часть зарядов. Однако досталось изрядно, от головы до
репицы хвоста простегнуло вразброс, так что опрокинуло набок и на короткое
мгновение повергло в шок. Крепкий на рану, волк вскочил и порскнул в чащобу
- прочь от логова, где волчица готовилась рожать, но охотники не пошли
добирать подранка, а с ружьями наперевес направились к ельнику с трех
сторон, точно зная, что там добыча более реальная и богатая - волчата.
Тогда он сделал еще одну попытку взять людей на себя, пересиливая страх и
мерзость, настиг их, обошел стороной и внезапно возник на пути. Еще пара
выстрелов сквозь кустарник добавила несколько картечин, из пасти
заструилась кровь, сбилось дыхание, но он даже не прибавил шагу - продолжал
трусить неторопкой рысью, намереваясь увлечь охотников за собой.
Они же упрямо рвались к логову и бросили его во второй раз...
А волчица в гнезде слышала не только выстрелы - неосторожный хруст
валежника под ногами, потаенные шаги и человеческое дыхание с трех сторон,
однако сидела под лапником, на кабаньем зимнем ходу до последнего
мгновения. И лишь когда все трое почти сошлись в одну точку, сделала
стремительный рывок и легко ушла от выстрелов. Еще бы несколько минут, и
была бы в полной безопасности - гнать по захламленному вырубу люди бы не
стали, однако за спиной, в небе послышался знакомый, гулкий рев машины...
Теперь память тянула ее в место более надежное, в материнское логово - на
лесистую гриву среди верховых болот. Длинный день наконец-то догорел,
охотники погрузили в вертолет вынутого из-под земли сотоварища и улетели;
впереди было самое удобное место для перехода - серый, призрачный вечер. Не
дожидаясь матерого, она подхватила щенка и неспешной рысью, малым ходом
пошла на север. Расстояние в сорок верст она могла бы одолеть за несколько
часов, но роды ослабили волчицу, к тому же, спасительная энергия движения
сейчас терялась чуть ли не вполовину, перерабатываясь в молоко.
Едва потухла заря, как спящий детеныш проснулся и недовольно заворчал,
показывая рыбьи зубы, и вдруг изловчился, выгнулся, будто змея, и вонзил их
в щеку.
Мать инстинктивно мотнула головой и отшвырнула первенца; перевернувшись в
воздухе, тот угодил в муравьиную кучу и тут же был выхвачен обратно.
Волчица отнесла его подальше от шевелящегося холмика, откинулась навзничь,
подставляя детенышу соски. Молоко, рассчитанное на три голодных рта,
истекало произвольно и, путаясь в редкой, мягкой шерсти, капало на землю.
Вездесущие, как люди, насекомые, почуяв сладость, в тот же час накинулись
на дармовую пищу, поползли с земли к сосцам, прильнули, выпивая волчью
силу, и мать не сгоняла, не стряхивала их, ибо повиновалась древнему закону
существования и сожительства многих природных начал.
И не почувствовала, кто высосал из нее больше...
К полуночи она достигла болотной гривы. Не отрывая носа от земли, вдыхая
родные запахи и повинуясь их зову, отыскала логово и внезапно легла
неподалеку от него: надежное, сакральное место было занято ее матерью с
детенышами, и их отец - пришлый волк-одиночка, стоял на страже.
Волчица выпустила первенца, раскинулась перед ним, отдавая молоко, а волк,
скрадывающий гостью, тотчас же оказался рядом, присел, прижал уши, вздыбил
холку, затем властно приблизился, обнюхал гостью и немо оскалил матерые,
знобкие клыки.
Детеныш ничего не видел и не слышал, занятый продлением жизни и увлеченный
пищей; она же, отчаявшись, тоже окрысилась на материнского супруга, но в
тихом урчании слышалась мольба о спасении.
Сказано было много и определенно, да только взрослый, сильный самец ничего
не хотел знать, показывая ощеренными зубами свою решимость. Мать сдалась
без боя, сникла, расслабилась, и ток молока вдруг прекратился, и напрасно
первенец кусал и грыз ослабшие, вялые соски. Тогда он озлился, оторвался от
вымени и, исполнившись решительности, сделал предупреждающий скачок в
сторону чужого зверя. И тут произошло невероятное: матерый волк вскочил,
насторожил уши и, склонив голову, воззрился на малого, совершенно немощного
соперника. Хватило бы короткого удара челюстей, чтобы перекусить щенка, но
защитник логова внезапно отступил назад, прильнул к земле, разглядывая
волчонка, после чего подтянул живот и вдруг изрыгнул из себя шмат кровавого, свежего мяса.
И отошел в сторону, глядя со спокойным достоинством. Первенец набросился на
отрыжку, да не по зубам было, только вылизал сукровицу и чужой желудочный
сок. В тот же миг мать отпихнула сына и в мгновение ока проглотила
двухкилограммовый кус.
Это была плата, расчет за спокойствие семьи. Следовало бы уйти восвояси,
однако волчица села перед супругом матери и низко, до земли, опустила
голову, просила снисхождения перед смертельной угрозой потомству. Он снова
ощерился, теперь с явственным предупреждающим рыком, после чего развернулся
и со злобной оглядкой потрусил к логову. Впервые волчица дрогнула, жалобно
заскулила; тяжкое горе, обрушившееся враз, - бездомность, гибель переярков
и прибылых щенков, которых пришлось умертвить, не освободив от пуповины. По
сути, пропала охотничья стая, ибо отцом потомства был тоже волк-одиночка,
который не изменит своим привычкам и к осени покинет ее; безрадостное
будущее - все до кучи, придавило ее к земле, заставило на какой-то срок
забыть о детеныше. Тот же, не ведая еще никаких разочарований, кроме
огненной боли в момент рождения и голода, нюхал землю вокруг матери и
отфыркивал запах чужих следов, отчего шерсть на загривке сама собой
становилась дыбом.
По-бабьи наревевшись, она натужно поднялась, уныло посмотрела в разные
стороны, послушала ночных птиц и вдруг решилась - принялась лизать
первенца, приглаживая вздыбленную холку, мокрую от росы мордашку и
подхвостье. Он сунулся было ей под брюхо, к сосцам, но резкий толчок носом
откинул щенка в сторону. Тогда первенец сделал еще одну настойчивую
попытку, зайдя сзади, и почти достал вымя и снова был отстранен
недружелюбно и жестко.
И при этом материнский язык продолжал ласкать, умиротворять его, скользя
вокруг шеи и ушей.
Тут он внезапно понял и причину смены отношения волчицы, и эти ее
прощальные ласки - отскочил, ощерился, как недавно матерый зверь. Он готов
был сражаться с матерью! Он протестовал против великой несправедливости -
быть умерщвленным тем, кто дал жизнь!
Она же играючи придавила детеныша лапой к мягкой, болотной земле, вылизала
брюшко, словно говоря, что смерть эта - реальная необходимость и будет
мгновенной, легкой, в момент ласки и блаженства. Первенец сжался в комок,
дернулся, вдавился в мох и вывернулся из-под лапы.
В тот миг свершилось чудо - он прозрел до срока. Прозрел и увидел звериный
оскал матери.
Он барахтался, сучил лапами, отмахивая смерть, а она надвигалась, такая же
болезненная и неотвратимая, как рождение. Но что-то случилось, произошло
непредвиденное: волчица внезапно оставила первенца, легко перемахнула через
него и замерла в боевой стойке.
Детеныш встал на лапы - матерый зверь вернулся, исполненный решимости и
злобы. Он шел на волчицу, ступая расслабленно, мягко и тем самым скрывал
мгновенную и мощную силу броска. Мать вынужденно пятилась, прижимая уши, и
неуклюже натыкалась задом на кусты и деревья, на какой-то момент они оба
забыли о щенке, и он предусмотрительно отполз в сторону, предчувствуя
схватку. Волк выбрал мгновение, превратился в бугристый ком молниеносной
энергии и прыгнул. Казалось, всего лишь прикоснулся к матери и тотчас же
отскочил, но первенец сразу же почуял запах крови. Волчица жалобно
простонала и, прижимаясь к земле, поползла в кочки, из вспоротого живота,
словно пуповина, тащились выпущенные кишки.
А зверь тем временем потянул носом воздух и той же крадущейся походкой
направился к детенышу.
От чужака исходил запах смерти. И как ни странно, он был похож на запах
пробуждающейся весенней земли...
Волк остановился на расстоянии прыжка, словно взвешивая свои возможности -
ударить, как и положено в бою с противником, в броске, или просто подойти,
задавить щенка и принести его своим детям для игр.
Звереныш отфыркнул пугающе мерзкий запах смерти и зарычал.
Должно быть, это показалось матерому волку забавным, и он ответил
угрожающим рыком, стараясь вызвать страх. И вызвал. Но от страха только что
прозревший детеныш ощутил в себе истинную волчью дерзость и безрассудство.
Еще немощное, слабоуправляемое тело налилось силой, щемящая, жгучая ярость,
сходная с болью от рождения и первого вдоха, охватила его и толкнула
вперед. Прыгнул он неловко, недалеко и сразу же провалился в зыбкий мох,
однако этот слабый скачок заставил опытного зверя встать в боевую стойку.
Прижав уши и оскалившись, он чуть сдал назад, напружинил лапы, готовый
одолеть последние метры одним броском и повергнуть противника. И это уже
была не игра - готовилась настоящая схватка!
Но в тот миг откуда-то сбоку внезапной искристой стрелой, не касаясь земли,
вылетела волчица и намертво захватила холку матерого волка. Он не ожидал
нападения, сосредоточившись на детеныше, и потому опрокинулся; серый
сгусток энергии мышц и дребезжащего звериного крика подкатился к волчонку.
Мать стремилась перехватить за горло, и тогда бы больше не разжимала
челюстей до последнего, судорожного толчка агонии, однако противник только
и ждал этого, чтобы вырваться из насмерть закушенных на шее клыков. Она
делала стремительные и короткие движения челюстями, передвигаясь вниз, и
лишь грызла, жевала сильную, мускулистую шею врага. А тот, в свою очередь,
изматывал волчицу, заставляя ее много двигаться вслед за ним и вытаскивать,
выматывать из себя кишечник.
Повинуясь собственной ярости и немощности тела, неспособный вступить в эту
борьбу и помочь матери, детеныш вскинул голову и завыл, тем самым враз
оборвав пение ночных птиц.
Битва длилась около получаса в полной тишине худого болотного леса. Наконец
матерый вывернулся из мертвой хватки, но для ответной атаки уже не
оставалось сил, поскольку изжеванные мышцы шеи больше не держали голову.
Волк огрызнулся и тяжело потрусил в сторону логова.
А мать еще долго стояла, слушая вой детеныша, и качалась от усталости.
Затем сделала несколько шагов на этот голос, однако вывалившиеся потроха
цеплялись за кусты и корневища, мешая двигаться. Тогда она решительно легла
набок, изогнулась и отгрызла волочащиеся по земле кишки, освободившись, как
от пуповины. И, легко уже вскочив, схватила первенца и потрусила прочь -
через болото, в ту сторону, откуда пришла.
По дороге она часто роняла щенка - не держали челюсти - и потому ложилась,
переводя дух и зализывая вспоротый живот, а волчонок, пользуясь случаем,
припадал к сосцам и тянул молоко напополам с материнской кровью. Делал это
жадно, впрок, чувствуя, как из кормилицы медленно улетучивается жизнь.
Ведомая инстинктом, она возвращалась на старое место - в ельники среди
вырубов, где было ее многолетнее и когда-то безопасное логово и откуда
вчерашним утром ее выгнали охотники.
Другого места у нее уже не оставалось на земле...
Перед рассветом, когда смолкли ночные и заговорили дневные птицы, она
добралась до края выруба и, передохнув в последний раз, поползла к
ельникам, служившим в зимнее время пристанищем для кабанов. Дышать
становилось все труднее, мешал детеныш, зажатый в зубах, но теперь, зная
свою скорую кончину, она не выпускала его больше, хотя он рвался и кусал за
щеки.
На опушке леса над головой появился первый ворон, сделал круг, снизился и
издал такой знакомый вопль, указывающий на добычу. Пока она была жива и
держала первенца, он не мог стать птичьим кормом, и потому мать ползла
вперед, захлебываясь воздухом.
Ворон удалился и скоро привел за собой около десятка сородичей. Стая
облетела выруб, точно рассчитала место, где из волчицы вылетит дух, и
расселась на сухостой, пни и колодник. В прошлом верные союзники по добыче
мяса теперь готовились поделить между собой того, кто часто добывал им пищу
- загонял и резал лосей, кабанов и домашний скот.
В природе ничего не могло пропасть даром...
В это время и появился матерый отец семейства. Покружив возле лежащей
волчицы, он срыгнул добычу - разорванного пополам зайца - и лег в стороне
зализывать свои раны. Волчица приподнялась, понюхала пищу и молчаливо
отвернулась. Он же оставил свое занятие, вскинув голову, посмотрел
недовольно и жестко, потом заворчал: если самка не брала корм, добытый
волком, это значило одно - полную потерю потомства.
Матерый еще раз обошел волчицу, выискивая запах щенка, и обнаружил его
спящим под елью. Потом наконец-то поднял голову, озирая рассевшихся по
су-хостоинам птиц, и все понял. Он был сам несколько раз ранен, и
собственная боль притушила природную прозорливость, и потому, словно
искупая вину свою, волк подполз к матери, обнюхал ее и только сейчас
обнаружил разорванную брюшину. Лизнул несколько раз, но она отогнала волка,
немо окрысившись, показывая, что рана смертельная.
Матерый попятился, сел и, вскинув морду, заскулил, пробуя голос. В волчьих
глазах закипали слезы, и плач готов был вырваться из его глотки, однако
самка заворчала на него с клекотом и яростью - запрещала делать это вблизи
логова. Тогда он поджал хвост и с низко опущенной, скорбной головой побрел,
затем потрусил прочь от ельников. И чем дальше уходил, тем больше набирал
скорость и вот уже понесся крупными скачками, как за добычей, легко махая
через колодины и завалы. Он бежал не дыша и на то расстояние, насколько
хватило воздуха в легких и силы в мышцах. Он боялся разжать зубы, чтобы не
вырвался зажатый в гортани плач...
Едва волк исчез из виду, как вороны тут же опустились подле гибнущего зверя
и стали расклевывать его пищу - отрыгнутого зайца. Рвали жадно, в драку,
давились костями и большими кусками, в несколько минут уничтожив все без
остатка. Она же смотрела на это спокойно, набираясь сил для последнего
рывка к логову. Потом сунулась под ель, взяла детеныша и двинулась дальше,
к спасительным ельникам, где воронам не взять волчонка. Предощущение
близкой смерти подавило разум, и она уже не осознавала того, что потомство
таким образом не уберечь, не спасти, что первенца ожидает простая гибель от
голода, ибо никто не накормит волчонка, не даст ему приложиться к сосцам,
однако ничто не могло подавить материнский инстинкт, впрямую связанный с
инстинктом продления рода.
Бывшие сотрапезники пошли следом, перелетая с пня на пень или вовсе по
земле, короткими прыжками и в непосредственной близости; Между тем
рассвело, над вырубами поднялось красное зарево, потом взошло неяркое
солнце - она все ползла, едва переваливаясь через колодник. Вечный вороний
голод подгонял птиц, делал их смелее, нахальнее, и они уже вышагивали
следом, склевывая окровавленные следы. Почти у границы ельника мать
завалилась набок, поскребла лапами прелый лист и затихла, зубы разжались.
Первенец тотчас же выскользнул из них, заурчал сердито и, встряхнувшись,
бросился к сосцам. Молоко истекало само собой, но уже не от переизбытка
его...
В этот час над утренней землей возвысился и полетел во все стороны света
печальный волчий плач. И скорбная мелодия его, одна для всего живого, одна
для всего мира, была понятна всем, и в том числе человеку, ибо так сильно
напоминала древние похоронные плачи-причеты над покойными.
И в этом проявлении чувств наконец-то в первый и последний раз соединились
и примирились вечные враги...
А черные птицы встали кругом, но пока еще не подходили - переговаривались в
предвкушении пищи и тоже слушали плачущий вой матерого. Несколько минут
детеныш терзал вялое подбрюшье, пока вместо молока не пошла чистая,
густеющая, как молозиво, кровь. Первенец недовольно рыкнул, и в этот момент
мертвая волчица схватила его поперек туловища, резво вскочила и произвела
стремительный рывок к ельнику, чем мгновенно вспугнула воронье. Стая тотчас
же взметнулась, загорланила встревоженно, роняя помет, а мать подломилась
на бегу у крайней, развесистой ели, ткнулась мордой в прошлогоднюю траву, и
волчонок на сей раз кубарем вылетел из материнской пасти.
И впервые в жизни заскулил, вдруг почувствовав свое полное одиночество на
земле. Некрепкий его голос, будто настраиваясь по камертону отцовского
плача, чуть возвысился и скоро слился с ним где-то высоко над землей,
образуя стереоэффект.
Слушая этот оркестр, замерли и онемели утренние птицы, прекратилось всякое
движение на земле, оцепенела всякая живая тварь и даже муравьи замедлили
свой бег на некоторое время, усиленно шевеля усиками и выслушивая не звуки
- энергию пространства.
Потом все ожило, зашевелилось и запело в округе, но неведомое чувство
одиночества и полной, теперь не желаемой свободы, обернулось неожиданным
образом - пробудило разум и страх одновременно. Волчонок заполз кабаньей
тропой в гущу мелкого, осади-стого ельника и замолк, боясь дыхнуть. Он
видел, как птицы вновь приземлились, теперь уже на неподвижный труп, и
старый, с затасканным пером ворон совершил ритуальное действо - двумя
точными, сильными ударами выклевал волчьи глаза, после чего сунулся в
разверзнувшуюся огромную рану на брюхе, исследовал ее и отошел в сторону:
готовой пищи - внутренностей - на сей раз не осталось.
И ни вожак стаи, ни кто другой не посмели больше и разу клюнуть остывающую
волчицу. Удовлетворенные птицы расселись подле нее и замерли в напряженном,
стоическом ожидании.
Полная неподвижность делала их похожими на обугленные головни. Эта
траурная, похоронная команда не сошла с места и не шевельнулась, когда
вдруг налетел ветер и из небольшой, клочковатой тучи ударил короткий и
сильный дождь, потом начало жечь и парить обнажившееся солнце, почуяв
неуловимый запах мертвечины, стали слетаться жуки-могильщики, постоянно
живущие при волчьем логове.
Птицы будто сами омертвели, поджидая поры, когда созреет пища.
Насосавшийся в последний раз волчонок дремал, спрятавшись под елями, когда
вдруг послышался резкий и одновременный треск крыльев. Вороны взлетали с
криком, подавая сигнал опасности всему живому - и маленькому зверенышу
тоже. Он заполз в рытвину, оставленную кабанами, навострил уши, нюхая
воздух.
И сразу же обнаружил приближение людей; они шли, переговариваясь, и речь их напоминала клекочущий птичий язык. Вороны же орали над их головами,
выписывая беспорядочные, возмущенные круги, пока с земли не раздался
выстрел. Облезлая птица, исполнившая ритуал, рухнула на землю возле трупа и
поползла в сторону, как недавно ползла волчица. Предсмертный ее крик бил по
ушам, заставляя стаю орать еще громче, а звереныша ежиться и вбуравливаться
в землю. Еще один выстрел разом оборвал этот голос.
Человек даже не притронулся к своей добыче, разве что брезгливо пнул ее,
загоняя под выворотень, и приблизился к трупу волчицы. Проклекотал что-то
своему напарнику, засмеялся. Вдвоем они положили мертвого зверя на спину и
стали осматривать, потянуло сладковатым дымом, речь их сделалась слышнее,
гуще и веселее.
Первенец видел, как его мать вздернули на дыбу, привязав задние ноги к
склоненному аркой дереву, и принялись сдирать шкуру. Это был тоже ритуал,
только человеческий: работали не спеша, со вкусом, но молча, и один из них,
с шерстью на лице, часто прикладывался к сосцу - пузатой фляжке, после чего
становился еще молчаливее.
Наконец второй, гололицый, спрятал нож, хотя шкура еще висела на голове
волчицы, прихватил ружье и направился в ельник, а первый, завершая работу,
завыл протяжно и отчего-то безрадостно - а должен был бы победно, коль
людям выдалась удача.
Слушая этот печальный голос, волчонок выбрался из укрытия, высунул морду
из-под ветвей; он ощущал голод, пугающее одиночество и беззащитность; это
была его песня, и, повинуясь своему состоянию, он подтянул негромким, но
чувственным подголоском. Воющий человек с шерстью на лице не мог его
услышать, занятый разделкой добычи, да и сейчас первенца не заботила
собственная безопасность, ибо само пение приводило его в особое трепетное
оцепенение, когда ничего, кроме высокого льющегося звука, в мире не
существует.
Подвывая человеческой песне, он выкарабкался на полусгнившую моховую
валежину и вознесся бы еще выше, если б смог и было куда. Вскинув голову,
он пел, как мог, зато истово и самозабвенно, почему и не заметил, как на
его голос вышел гололицый человек, осторожно подкрался и снял куртку. Но
прежде чем набросить ее на волчонка, стоял и слушал, будто не хотел портить
песню. И едва звук угас, как сверху упало что-то плотное и темное,
обволокло со всех сторон, парализовало всякое движение.
Запах случайного логова - ямы от подпола - знакомый с первого мгновения,
как явился на свет, и нестерпимо мерзкий, охватил первенца еще плотнее, чем
брезент куртки, проник в ноздри, легкие, впитался в кровь и достал сердца.
Он пытался отфыркнуть его, исторгнуть из своего существа, однако запах этот
был подавляющим и вездесущим...
неведомая, конвульсивная сила вытолкнула его наружу, швырнула на жесткую
землю и в первый момент, неподвижный, больше похожий на сгусток крови и
слизи, он оказался под солнцем, в мире, который давно и отчетливо
чувствовал сквозь материнскую плоть. Он сделал первый вдох, и нестерпимая
огненная боль разлилась по телу, толкнулась в слабые конечности и опалила
голову.
читать дальшеИ, полумертвый, он вскочил на ноги, вытянулся и пополз вперед, волоча за
собой пуповину. Не заскулил, ибо не обрел еще голоса - лишь тяжело задышал,
вгоняя в себя жгучий воздух, и вскинул ушастую, большую голову. Он был еще
слеп, однако яркий свет и сквозь плотно закрытые, спеченные веки показался
таким же палящим и болезненным, как воздух, и не было в этом только что
обретенном мире ничего веселого и радостного!
Но вот язык измученной родами матери - щенок был в два раза крупнее
обычного волчонка - достал его головы, стремительно и нежно пробежал по
глазам, влился в пасть, ноздри, потом в уши, освобождая от сохнущей крови,
мягко скользнул по шерсти, и происходило чудо - боль снималась от малейшего
прикосновения, и на смену ей вливались сила и ощущение восторга. Сам того
не ведая, он издал первый звук, напоминающий еще не звериный рык - тихое,
довольное урчание, прижимался к языку, подставлял шею, бока, затем,
перевернувшись на спину, раскинул лапы, отдавая матери живот. Мать пока что
состояла из одного этого языка и представлялась спасительным ласковым
существом. Одним движением она усмирила огонь в груди, и он уж было
расслабился от блаженства, как язык подобрался к пуповине и тут
обнаружились материнские зубы. Острая, содрогающая боль вновь пронзила его,
подбросила вверх, и в следующий миг он ощутил свободу.
С матерью теперь больше ничего не связывало... Вместе с утратой пуповины он
всецело погрузился в существующий мир: в одночасье открылись слух и
обоняние. Вылизанный, но еще мокрый, на неустойчивых лапах, он стоял на
земле, явленный из небытия, и вкушал первые прелести жизни. Вокруг были
плотные заросли крапивы и сухого, прошлогоднего малинника, выросших на дне
ямы, под ногами битый кирпич, уголь и ржавое железо - все, что осталось от
разрушенного человеческого жилья. Так что в первые минуты жизни он вкусил
запахи человека, поскольку родился не в логове, а в старом подполе
брошенной деревни. Он еще не знал человека, но уже чувствовал его
вездесущую суть, будто мир этот всецело принадлежал только ему: в небе
слышался воющий гул, откуда-то наносило едким, смолистым дымом, и от
слепящего низкого солнца летели частые, визгливые голоса.
Над брошенной деревней показался вертолет с распахнутой дверцей, откуда
виднелись люди с ружьями. Первенец не видел их, но почуял приближение
человека, поднял голову и внезапно обрел голос зверя - зарычал в небо,
выдавая свое местонахождение. И наверняка получил бы трепку от матери, но
она в тот миг была занята собой: раскорячив задние лапы, судорожно
выгнулась, застонала и произвела на свет еще одного звереныша. Осклизлый
ком зашевелился на примятой крапиве и тоненько заскулил. А вертолет между
тем неторопливо наплывал от леса, прибивая к земле траву мощным, сбивающим
с ног потоком воздуха - мать не дрогнула, лишь прилегла, вылизывая
детеныша. Откуда-то сверху на первенца свалилось нечто жесткое,
стремительное и сильное, сбило на землю, чуть ли не втоптало в сухую
дресву. Потеряв ориентацию, он перевернулся несколько раз, закатился в яму
и, когда вскочил, - ощутил рядом присутствие еще одного зверя - отца,
вернее, его раскрытую пасть над собой. Он приподнял новорожденного за
холку, коротко лизнул, но только выпачкал, ибо кровь у него стекала с
головы, с выпущенного языка и мешалась с родовой кровью.
Зверь лег, кося глаз к небу, и волчица, оставив новорожденного, принялась
вылизывать раны на голове отца. Он зарычал на нее, и когда тень от ревущей
машины достала ямы, внезапно выскочил из крапивы и помчался вслед за этой
тенью.
К нему присоединилась еще пара, до того бывшая в траве и не смевшая
приблизиться к яме, - переярки, ее прошлогодние дети, бродящие за
родителями на некотором расстоянии.
Первенец неуклюже пополз за ними, путаясь в траве, и прежде чем выбрался из
обрушенного подпола, несколько раз свергался с трухлявых бревен, торчащих
из земли, пока не помог себе пастью, цепляясь игольчатыми зубами за корни
трав и примятый малинник. Вертолет плясал низко над землей, и с его борта
хлестко гремели сдвоенные выстрелы. Люди стреляли по кустарнику, по
нагромождению досок и бревен, вдоль старых, вросших заборов; они словно
прощупывали свинцом землю, пока не вытолкнули переярков на чистое место.
Вертолет полетел боком, развернулся, и с борта вновь загрохотало. Тот, что
ринулся вдоль деревни, попал под выстрел сразу же, а другой, бегущий к
лесу, еще долго петлял по траве, резко меняя направление, и пал на самой
кромке березовой рощи.
Совершив победный круг, охотники приземлились, забросили в машину переярков
и пошли рыскать, выискивая матерого волка. А тот сидел плотно, невзирая на
выстрелы, прощупывающие любое возможное укрытие, и рев низколетящей машины.
Бесполезно покрутившись около получаса, вертолет вновь сел на чистом
взгорке, далеко от вынужденного логова, три человека из команды стрелков
спешились, остальные поднялись в воздух.
Мать безбоязненно следила за людьми из крапивы и продолжала заниматься
своим делом.
Теперь охота началась с земли и с воздуха. Брошенную деревню прочесывали вдоль и поперек, лазили чуть ли не в каждые руины, оставшиеся от домов,
обследовали ямы, накренившиеся заборы, и вертолет чутко отслеживал все
действия, мотаясь над головами. И когда они приблизились к логову с
волчицей, матерый внезапно выскочил прямо на охотников и заставил их залпом
разрядить ружья, после чего пронесся между ними, сделал свечку и пополз в
траву. Люди закричали, круто развернулись назад, пошли добирать подранка.
Их поддержали с воздуха, гвоздя выстрелами землю и тем самым до смерти
напугав земных. Они залегли, замахали кулаками в небо, закричали, словно их
бы там услышали. В машине сообразили, что делают глупость, отлетели в
сторонку, зависли, и тут спрятавшийся в траве волк вновь сделал свечку и
понесся к лесу. Люди пальнули по разу ему вслед и побежали догонять,
боязливо поглядывая на вертолет. Матерый мелькал в сотне шагов от них,
двигаясь зигзагами, появляясь то в одном, то в другом месте, и создавалось
впечатление, что бегут несколько зверей. Их крестили выстрелами, но не
прицельно, сходу и слишком азартно, чтобы попасть.
Почти не таясь, волчица стояла на краю ямы и смотрела на все это со
стоическим спокойствием, и едва слепой детеныш выполз к ней, как мать
скинула его обратно в яму.
Прищуренный звериный взгляд буравил спины людей, и при этом в полном
безветрии трава между волчицей и бредущими цепью охотниками слегка
шевелилась, словно от дуновения приземленного тягуна, образуя белесую
полосу. И из этой полосы уходило все живое - порскали в разные стороны
мыши, прочь уносились мелкие птахи, и дождем сыпались кузнечики.
В этот миг произошло невероятное: один из охотников, угодивший под странный
ветерок, вдруг исчез, в буквальном смысле провалился сквозь землю. Двое
других прошли еще несколько метров, остановились и забеспокоились. Крик их
стал тревожный, будто у потерявшихся детенышей. Потом они беспорядочно и
резво забегали, и теперь уже матерый, замерев у поваленной изгороди, стоял
и взирал на человеческую суету.
А они наконец обнаружили пропавшего собрата - на дне глубокого,
заброшенного колодца, откуда доносился слабый писк. Веревки у них не было,
и тогда люди сорвали провода с накренившегося столба, засунули их вниз,
однако спускаться по тонкой проволоке никто не решился. Увидев странную
заминку на земле, вертолет пролетел над их головами и пошел на посадку -
почти рядом с логовом.
Первенец все же еще раз выбрался из подпола, но его сшибло в яму потоком
воздуха, запылило глаза, забило дыхание, и когда он пришел в себя и
проморгался, то снова увидел невозмутимую, равнодушную ко всему
происходящему мать, тщательно вылизывающую сразу двух детенышей. Как и
первенцу, она снимала родовую боль, чистила глаза, уши и пасти, однако не
освобождала от себя, не отпускала на волю, и щенки ползали возле матери,
волоча за собой сине-малиновые пуповины.
Вертолет сел, всколыхнулась и мелко задрожала земля, весенний травяной сор
и земляная пороша достали подпол накрыли тучей и на какое-то время скрыли от человеческих глаз все пространство покинутой деревни.
И в этой вселенской мути, поднятой человеком, он почувствовал, как мать
начала пожирать послед - вместилище того недавнего счастья и благоденствия,
длившегося всего-то два месяца. Хватала жадно, как добычу, втягивала в себя
свою плоть и, когда остались лишь тесемки пуповин, на концах которых, как
на привязи, вдруг заметались, забились и заскулили детеныши, чувствуя
смерть, сделала паузу, проглотила с натугой и решительным, сильным
движением челюстей одного за одним отправила в свою утробу только что
вылизанных, но не отпущенных щенков.
Косточек еще не было, а если и были, то что-то вроде куриных, мягких
хрящиков, и потому, собственно, рожденная добыча исчезла без звука.
Первенец непроизвольно отскочил, будучи свободным, оскалился. Он ненавидел
мать; в мгновение ока он сделался зверем, родства не помнящим, ибо еще ни
разу не приложился к ее сосцу и существовал той силой, что получил,
находясь в ее чреве. Он готов был драться за свою собственную, уже вольную
жизнь, принимая ее такой, какая она есть. Он ощерил игольчатые, острейшие
зубы, по врожденному, данному матерью же инстинкту борьбы, чтобы вцепиться
в горло, не осознавая, что не может даже сомкнуть челюсти из-за длинной,
линяющей шерсти.
Он изготовился к смертельной схватке, но сам был схвачен за загривок
единственно верным и точным движением. Сильная шея вскинула его высоко над
землей - так высоко, как летала воющая, с торчащими стволами машина. И
начался полет под прикрытием пыли и сора, поднятых силой человеческой -
машиной, способной преодолевать земное притяжение.
Первенец ощущал, как неслась под ним весенняя, поникшая и еще не
расцвеченная земля. Под материнскими ногами мелькали травы, дорожные колеи,
заполненные светлой водой, поникшие заборы, ямы, заросли крапивы и лопухов,
и на короткий миг он вновь испытал ощущение радости - точь-в-точь как в
утробе, до рождения, когда они уходили от погони человека.
Поднятая винтами пыль и падение охотника в колодец скрыли этот побег, и
веселый, торжественный полет продолжался более часа, пока холка,
прикушенная материнскими зубами, не онемела и не потеряла чувствительности.
Она бросила его на землю и, мгновенно забыв о детеныше, принялась
вылизываться сама и кататься по земле, вбирая в себя запахи окружающей
местности. Первенец сильно ударился о корневище - захватило дыхание. И как
в момент рождения, жгущая боль, только сейчас в груди, охватила его, однако
он вытерпел и не заплакал, а от враз прихлынувшей злости стал грызть то,
что принесло эту боль, рвать короткий мох и редкую траву, забивая себе
гортань. И нажравшись земли, полузадушенный, он засипел, закашлял, а по
сути, залаял по-собачьи, отчего шерсть матери на загривке встала дыбом. Она
подлетела к первенцу, трепанула за шкуру и ударила о дерево еще больнее.
Он же приземлился на ноги и зарычал, отхаркивая песок.
В тот же момент с матерью что-то произошло. Выстелившись перед ним, она
откинула заднюю лапу, подставляя сосцы. Первенец еще не ведал вкуса молока
и, прежде чем ощутить его, вцепился, вгрызся в вымя, жаля зубами нежную
кожу, готовый порвать материнский живот. Волчица вздрогнула от боли,
заклекотала горлом, однако смирилась и с родовой потугой стала отдавать
молозиво. Густая творожная кашица, разбавленная кровью, впитывалась в его
естество, начиная с языка и до пустого, еще не развернутого желудка. Он
тянул ее долго, бросая один и хватая другой сосок, кусал, мял и терзал
нежную плоть, пока не опустело вымя. Круглый, бочкообразный, он откатился
от матери и мгновенно заснул, но она не оставила в покое - вновь схватила
за холку и понесла дальше, спящего.
Древний, необоримый инстинкт толкал ее к поиску безопасного места, каковым
могло быть лишь испытанное временем логово, скрытое на длинной, узкой гриве
среди огромных зарастающих вырубов и болотистой земли, изрезанной ручьями,
- то самое, где волчица сама появилась на свет. А ее место, где она
щенилась и несколько лет выхаживала потомство - укромный молодой ельник
среди старых порубок близ покинутой людьми деревни, в этом году оказался
ненадежным и даже коварным: охотники с вертолета засекли волка, идущего с
добычи, но не стали преследовать, а лишь отбили его направление и навели
пеших: с воздуха рассмотреть логово было невозможно. Завидя машину,
перегруженный пищей волк срыгнул половину мяса, облегчился и стал путать
следы, отводя от ельника, но пешие стрелки точно вышли на его след, нашли
отрыжку и затаились неподалеку. Матерый же, изрядно покрутив по вырубкам,
пришел к волчице, скинул остатки мяса и истекал слюной, наблюдая, как она
ест. И потому, утратив осторожность" побежал назад - туда, где оставалась
половина отрыгнутой добычи. Он ждал опасности с воздуха, но выстрелы
поджидали его на земле: трое стрелков от-дуплетились по нему крупной
картечью, и от мгновенной смерти спасли густые заросли осинника, принявшие
на себя большую часть зарядов. Однако досталось изрядно, от головы до
репицы хвоста простегнуло вразброс, так что опрокинуло набок и на короткое
мгновение повергло в шок. Крепкий на рану, волк вскочил и порскнул в чащобу
- прочь от логова, где волчица готовилась рожать, но охотники не пошли
добирать подранка, а с ружьями наперевес направились к ельнику с трех
сторон, точно зная, что там добыча более реальная и богатая - волчата.
Тогда он сделал еще одну попытку взять людей на себя, пересиливая страх и
мерзость, настиг их, обошел стороной и внезапно возник на пути. Еще пара
выстрелов сквозь кустарник добавила несколько картечин, из пасти
заструилась кровь, сбилось дыхание, но он даже не прибавил шагу - продолжал
трусить неторопкой рысью, намереваясь увлечь охотников за собой.
Они же упрямо рвались к логову и бросили его во второй раз...
А волчица в гнезде слышала не только выстрелы - неосторожный хруст
валежника под ногами, потаенные шаги и человеческое дыхание с трех сторон,
однако сидела под лапником, на кабаньем зимнем ходу до последнего
мгновения. И лишь когда все трое почти сошлись в одну точку, сделала
стремительный рывок и легко ушла от выстрелов. Еще бы несколько минут, и
была бы в полной безопасности - гнать по захламленному вырубу люди бы не
стали, однако за спиной, в небе послышался знакомый, гулкий рев машины...
Теперь память тянула ее в место более надежное, в материнское логово - на
лесистую гриву среди верховых болот. Длинный день наконец-то догорел,
охотники погрузили в вертолет вынутого из-под земли сотоварища и улетели;
впереди было самое удобное место для перехода - серый, призрачный вечер. Не
дожидаясь матерого, она подхватила щенка и неспешной рысью, малым ходом
пошла на север. Расстояние в сорок верст она могла бы одолеть за несколько
часов, но роды ослабили волчицу, к тому же, спасительная энергия движения
сейчас терялась чуть ли не вполовину, перерабатываясь в молоко.
Едва потухла заря, как спящий детеныш проснулся и недовольно заворчал,
показывая рыбьи зубы, и вдруг изловчился, выгнулся, будто змея, и вонзил их
в щеку.
Мать инстинктивно мотнула головой и отшвырнула первенца; перевернувшись в
воздухе, тот угодил в муравьиную кучу и тут же был выхвачен обратно.
Волчица отнесла его подальше от шевелящегося холмика, откинулась навзничь,
подставляя детенышу соски. Молоко, рассчитанное на три голодных рта,
истекало произвольно и, путаясь в редкой, мягкой шерсти, капало на землю.
Вездесущие, как люди, насекомые, почуяв сладость, в тот же час накинулись
на дармовую пищу, поползли с земли к сосцам, прильнули, выпивая волчью
силу, и мать не сгоняла, не стряхивала их, ибо повиновалась древнему закону
существования и сожительства многих природных начал.
И не почувствовала, кто высосал из нее больше...
К полуночи она достигла болотной гривы. Не отрывая носа от земли, вдыхая
родные запахи и повинуясь их зову, отыскала логово и внезапно легла
неподалеку от него: надежное, сакральное место было занято ее матерью с
детенышами, и их отец - пришлый волк-одиночка, стоял на страже.
Волчица выпустила первенца, раскинулась перед ним, отдавая молоко, а волк,
скрадывающий гостью, тотчас же оказался рядом, присел, прижал уши, вздыбил
холку, затем властно приблизился, обнюхал гостью и немо оскалил матерые,
знобкие клыки.
Детеныш ничего не видел и не слышал, занятый продлением жизни и увлеченный
пищей; она же, отчаявшись, тоже окрысилась на материнского супруга, но в
тихом урчании слышалась мольба о спасении.
Сказано было много и определенно, да только взрослый, сильный самец ничего
не хотел знать, показывая ощеренными зубами свою решимость. Мать сдалась
без боя, сникла, расслабилась, и ток молока вдруг прекратился, и напрасно
первенец кусал и грыз ослабшие, вялые соски. Тогда он озлился, оторвался от
вымени и, исполнившись решительности, сделал предупреждающий скачок в
сторону чужого зверя. И тут произошло невероятное: матерый волк вскочил,
насторожил уши и, склонив голову, воззрился на малого, совершенно немощного
соперника. Хватило бы короткого удара челюстей, чтобы перекусить щенка, но
защитник логова внезапно отступил назад, прильнул к земле, разглядывая
волчонка, после чего подтянул живот и вдруг изрыгнул из себя шмат кровавого, свежего мяса.
И отошел в сторону, глядя со спокойным достоинством. Первенец набросился на
отрыжку, да не по зубам было, только вылизал сукровицу и чужой желудочный
сок. В тот же миг мать отпихнула сына и в мгновение ока проглотила
двухкилограммовый кус.
Это была плата, расчет за спокойствие семьи. Следовало бы уйти восвояси,
однако волчица села перед супругом матери и низко, до земли, опустила
голову, просила снисхождения перед смертельной угрозой потомству. Он снова
ощерился, теперь с явственным предупреждающим рыком, после чего развернулся
и со злобной оглядкой потрусил к логову. Впервые волчица дрогнула, жалобно
заскулила; тяжкое горе, обрушившееся враз, - бездомность, гибель переярков
и прибылых щенков, которых пришлось умертвить, не освободив от пуповины. По
сути, пропала охотничья стая, ибо отцом потомства был тоже волк-одиночка,
который не изменит своим привычкам и к осени покинет ее; безрадостное
будущее - все до кучи, придавило ее к земле, заставило на какой-то срок
забыть о детеныше. Тот же, не ведая еще никаких разочарований, кроме
огненной боли в момент рождения и голода, нюхал землю вокруг матери и
отфыркивал запах чужих следов, отчего шерсть на загривке сама собой
становилась дыбом.
По-бабьи наревевшись, она натужно поднялась, уныло посмотрела в разные
стороны, послушала ночных птиц и вдруг решилась - принялась лизать
первенца, приглаживая вздыбленную холку, мокрую от росы мордашку и
подхвостье. Он сунулся было ей под брюхо, к сосцам, но резкий толчок носом
откинул щенка в сторону. Тогда первенец сделал еще одну настойчивую
попытку, зайдя сзади, и почти достал вымя и снова был отстранен
недружелюбно и жестко.
И при этом материнский язык продолжал ласкать, умиротворять его, скользя
вокруг шеи и ушей.
Тут он внезапно понял и причину смены отношения волчицы, и эти ее
прощальные ласки - отскочил, ощерился, как недавно матерый зверь. Он готов
был сражаться с матерью! Он протестовал против великой несправедливости -
быть умерщвленным тем, кто дал жизнь!
Она же играючи придавила детеныша лапой к мягкой, болотной земле, вылизала
брюшко, словно говоря, что смерть эта - реальная необходимость и будет
мгновенной, легкой, в момент ласки и блаженства. Первенец сжался в комок,
дернулся, вдавился в мох и вывернулся из-под лапы.
В тот миг свершилось чудо - он прозрел до срока. Прозрел и увидел звериный
оскал матери.
Он барахтался, сучил лапами, отмахивая смерть, а она надвигалась, такая же
болезненная и неотвратимая, как рождение. Но что-то случилось, произошло
непредвиденное: волчица внезапно оставила первенца, легко перемахнула через
него и замерла в боевой стойке.
Детеныш встал на лапы - матерый зверь вернулся, исполненный решимости и
злобы. Он шел на волчицу, ступая расслабленно, мягко и тем самым скрывал
мгновенную и мощную силу броска. Мать вынужденно пятилась, прижимая уши, и
неуклюже натыкалась задом на кусты и деревья, на какой-то момент они оба
забыли о щенке, и он предусмотрительно отполз в сторону, предчувствуя
схватку. Волк выбрал мгновение, превратился в бугристый ком молниеносной
энергии и прыгнул. Казалось, всего лишь прикоснулся к матери и тотчас же
отскочил, но первенец сразу же почуял запах крови. Волчица жалобно
простонала и, прижимаясь к земле, поползла в кочки, из вспоротого живота,
словно пуповина, тащились выпущенные кишки.
А зверь тем временем потянул носом воздух и той же крадущейся походкой
направился к детенышу.
От чужака исходил запах смерти. И как ни странно, он был похож на запах
пробуждающейся весенней земли...
Волк остановился на расстоянии прыжка, словно взвешивая свои возможности -
ударить, как и положено в бою с противником, в броске, или просто подойти,
задавить щенка и принести его своим детям для игр.
Звереныш отфыркнул пугающе мерзкий запах смерти и зарычал.
Должно быть, это показалось матерому волку забавным, и он ответил
угрожающим рыком, стараясь вызвать страх. И вызвал. Но от страха только что
прозревший детеныш ощутил в себе истинную волчью дерзость и безрассудство.
Еще немощное, слабоуправляемое тело налилось силой, щемящая, жгучая ярость,
сходная с болью от рождения и первого вдоха, охватила его и толкнула
вперед. Прыгнул он неловко, недалеко и сразу же провалился в зыбкий мох,
однако этот слабый скачок заставил опытного зверя встать в боевую стойку.
Прижав уши и оскалившись, он чуть сдал назад, напружинил лапы, готовый
одолеть последние метры одним броском и повергнуть противника. И это уже
была не игра - готовилась настоящая схватка!
Но в тот миг откуда-то сбоку внезапной искристой стрелой, не касаясь земли,
вылетела волчица и намертво захватила холку матерого волка. Он не ожидал
нападения, сосредоточившись на детеныше, и потому опрокинулся; серый
сгусток энергии мышц и дребезжащего звериного крика подкатился к волчонку.
Мать стремилась перехватить за горло, и тогда бы больше не разжимала
челюстей до последнего, судорожного толчка агонии, однако противник только
и ждал этого, чтобы вырваться из насмерть закушенных на шее клыков. Она
делала стремительные и короткие движения челюстями, передвигаясь вниз, и
лишь грызла, жевала сильную, мускулистую шею врага. А тот, в свою очередь,
изматывал волчицу, заставляя ее много двигаться вслед за ним и вытаскивать,
выматывать из себя кишечник.
Повинуясь собственной ярости и немощности тела, неспособный вступить в эту
борьбу и помочь матери, детеныш вскинул голову и завыл, тем самым враз
оборвав пение ночных птиц.
Битва длилась около получаса в полной тишине худого болотного леса. Наконец
матерый вывернулся из мертвой хватки, но для ответной атаки уже не
оставалось сил, поскольку изжеванные мышцы шеи больше не держали голову.
Волк огрызнулся и тяжело потрусил в сторону логова.
А мать еще долго стояла, слушая вой детеныша, и качалась от усталости.
Затем сделала несколько шагов на этот голос, однако вывалившиеся потроха
цеплялись за кусты и корневища, мешая двигаться. Тогда она решительно легла
набок, изогнулась и отгрызла волочащиеся по земле кишки, освободившись, как
от пуповины. И, легко уже вскочив, схватила первенца и потрусила прочь -
через болото, в ту сторону, откуда пришла.
По дороге она часто роняла щенка - не держали челюсти - и потому ложилась,
переводя дух и зализывая вспоротый живот, а волчонок, пользуясь случаем,
припадал к сосцам и тянул молоко напополам с материнской кровью. Делал это
жадно, впрок, чувствуя, как из кормилицы медленно улетучивается жизнь.
Ведомая инстинктом, она возвращалась на старое место - в ельники среди
вырубов, где было ее многолетнее и когда-то безопасное логово и откуда
вчерашним утром ее выгнали охотники.
Другого места у нее уже не оставалось на земле...
Перед рассветом, когда смолкли ночные и заговорили дневные птицы, она
добралась до края выруба и, передохнув в последний раз, поползла к
ельникам, служившим в зимнее время пристанищем для кабанов. Дышать
становилось все труднее, мешал детеныш, зажатый в зубах, но теперь, зная
свою скорую кончину, она не выпускала его больше, хотя он рвался и кусал за
щеки.
На опушке леса над головой появился первый ворон, сделал круг, снизился и
издал такой знакомый вопль, указывающий на добычу. Пока она была жива и
держала первенца, он не мог стать птичьим кормом, и потому мать ползла
вперед, захлебываясь воздухом.
Ворон удалился и скоро привел за собой около десятка сородичей. Стая
облетела выруб, точно рассчитала место, где из волчицы вылетит дух, и
расселась на сухостой, пни и колодник. В прошлом верные союзники по добыче
мяса теперь готовились поделить между собой того, кто часто добывал им пищу
- загонял и резал лосей, кабанов и домашний скот.
В природе ничего не могло пропасть даром...
В это время и появился матерый отец семейства. Покружив возле лежащей
волчицы, он срыгнул добычу - разорванного пополам зайца - и лег в стороне
зализывать свои раны. Волчица приподнялась, понюхала пищу и молчаливо
отвернулась. Он же оставил свое занятие, вскинув голову, посмотрел
недовольно и жестко, потом заворчал: если самка не брала корм, добытый
волком, это значило одно - полную потерю потомства.
Матерый еще раз обошел волчицу, выискивая запах щенка, и обнаружил его
спящим под елью. Потом наконец-то поднял голову, озирая рассевшихся по
су-хостоинам птиц, и все понял. Он был сам несколько раз ранен, и
собственная боль притушила природную прозорливость, и потому, словно
искупая вину свою, волк подполз к матери, обнюхал ее и только сейчас
обнаружил разорванную брюшину. Лизнул несколько раз, но она отогнала волка,
немо окрысившись, показывая, что рана смертельная.
Матерый попятился, сел и, вскинув морду, заскулил, пробуя голос. В волчьих
глазах закипали слезы, и плач готов был вырваться из его глотки, однако
самка заворчала на него с клекотом и яростью - запрещала делать это вблизи
логова. Тогда он поджал хвост и с низко опущенной, скорбной головой побрел,
затем потрусил прочь от ельников. И чем дальше уходил, тем больше набирал
скорость и вот уже понесся крупными скачками, как за добычей, легко махая
через колодины и завалы. Он бежал не дыша и на то расстояние, насколько
хватило воздуха в легких и силы в мышцах. Он боялся разжать зубы, чтобы не
вырвался зажатый в гортани плач...
Едва волк исчез из виду, как вороны тут же опустились подле гибнущего зверя
и стали расклевывать его пищу - отрыгнутого зайца. Рвали жадно, в драку,
давились костями и большими кусками, в несколько минут уничтожив все без
остатка. Она же смотрела на это спокойно, набираясь сил для последнего
рывка к логову. Потом сунулась под ель, взяла детеныша и двинулась дальше,
к спасительным ельникам, где воронам не взять волчонка. Предощущение
близкой смерти подавило разум, и она уже не осознавала того, что потомство
таким образом не уберечь, не спасти, что первенца ожидает простая гибель от
голода, ибо никто не накормит волчонка, не даст ему приложиться к сосцам,
однако ничто не могло подавить материнский инстинкт, впрямую связанный с
инстинктом продления рода.
Бывшие сотрапезники пошли следом, перелетая с пня на пень или вовсе по
земле, короткими прыжками и в непосредственной близости; Между тем
рассвело, над вырубами поднялось красное зарево, потом взошло неяркое
солнце - она все ползла, едва переваливаясь через колодник. Вечный вороний
голод подгонял птиц, делал их смелее, нахальнее, и они уже вышагивали
следом, склевывая окровавленные следы. Почти у границы ельника мать
завалилась набок, поскребла лапами прелый лист и затихла, зубы разжались.
Первенец тотчас же выскользнул из них, заурчал сердито и, встряхнувшись,
бросился к сосцам. Молоко истекало само собой, но уже не от переизбытка
его...
В этот час над утренней землей возвысился и полетел во все стороны света
печальный волчий плач. И скорбная мелодия его, одна для всего живого, одна
для всего мира, была понятна всем, и в том числе человеку, ибо так сильно
напоминала древние похоронные плачи-причеты над покойными.
И в этом проявлении чувств наконец-то в первый и последний раз соединились
и примирились вечные враги...
А черные птицы встали кругом, но пока еще не подходили - переговаривались в
предвкушении пищи и тоже слушали плачущий вой матерого. Несколько минут
детеныш терзал вялое подбрюшье, пока вместо молока не пошла чистая,
густеющая, как молозиво, кровь. Первенец недовольно рыкнул, и в этот момент
мертвая волчица схватила его поперек туловища, резво вскочила и произвела
стремительный рывок к ельнику, чем мгновенно вспугнула воронье. Стая тотчас
же взметнулась, загорланила встревоженно, роняя помет, а мать подломилась
на бегу у крайней, развесистой ели, ткнулась мордой в прошлогоднюю траву, и
волчонок на сей раз кубарем вылетел из материнской пасти.
И впервые в жизни заскулил, вдруг почувствовав свое полное одиночество на
земле. Некрепкий его голос, будто настраиваясь по камертону отцовского
плача, чуть возвысился и скоро слился с ним где-то высоко над землей,
образуя стереоэффект.
Слушая этот оркестр, замерли и онемели утренние птицы, прекратилось всякое
движение на земле, оцепенела всякая живая тварь и даже муравьи замедлили
свой бег на некоторое время, усиленно шевеля усиками и выслушивая не звуки
- энергию пространства.
Потом все ожило, зашевелилось и запело в округе, но неведомое чувство
одиночества и полной, теперь не желаемой свободы, обернулось неожиданным
образом - пробудило разум и страх одновременно. Волчонок заполз кабаньей
тропой в гущу мелкого, осади-стого ельника и замолк, боясь дыхнуть. Он
видел, как птицы вновь приземлились, теперь уже на неподвижный труп, и
старый, с затасканным пером ворон совершил ритуальное действо - двумя
точными, сильными ударами выклевал волчьи глаза, после чего сунулся в
разверзнувшуюся огромную рану на брюхе, исследовал ее и отошел в сторону:
готовой пищи - внутренностей - на сей раз не осталось.
И ни вожак стаи, ни кто другой не посмели больше и разу клюнуть остывающую
волчицу. Удовлетворенные птицы расселись подле нее и замерли в напряженном,
стоическом ожидании.
Полная неподвижность делала их похожими на обугленные головни. Эта
траурная, похоронная команда не сошла с места и не шевельнулась, когда
вдруг налетел ветер и из небольшой, клочковатой тучи ударил короткий и
сильный дождь, потом начало жечь и парить обнажившееся солнце, почуяв
неуловимый запах мертвечины, стали слетаться жуки-могильщики, постоянно
живущие при волчьем логове.
Птицы будто сами омертвели, поджидая поры, когда созреет пища.
Насосавшийся в последний раз волчонок дремал, спрятавшись под елями, когда
вдруг послышался резкий и одновременный треск крыльев. Вороны взлетали с
криком, подавая сигнал опасности всему живому - и маленькому зверенышу
тоже. Он заполз в рытвину, оставленную кабанами, навострил уши, нюхая
воздух.
И сразу же обнаружил приближение людей; они шли, переговариваясь, и речь их напоминала клекочущий птичий язык. Вороны же орали над их головами,
выписывая беспорядочные, возмущенные круги, пока с земли не раздался
выстрел. Облезлая птица, исполнившая ритуал, рухнула на землю возле трупа и
поползла в сторону, как недавно ползла волчица. Предсмертный ее крик бил по
ушам, заставляя стаю орать еще громче, а звереныша ежиться и вбуравливаться
в землю. Еще один выстрел разом оборвал этот голос.
Человек даже не притронулся к своей добыче, разве что брезгливо пнул ее,
загоняя под выворотень, и приблизился к трупу волчицы. Проклекотал что-то
своему напарнику, засмеялся. Вдвоем они положили мертвого зверя на спину и
стали осматривать, потянуло сладковатым дымом, речь их сделалась слышнее,
гуще и веселее.
Первенец видел, как его мать вздернули на дыбу, привязав задние ноги к
склоненному аркой дереву, и принялись сдирать шкуру. Это был тоже ритуал,
только человеческий: работали не спеша, со вкусом, но молча, и один из них,
с шерстью на лице, часто прикладывался к сосцу - пузатой фляжке, после чего
становился еще молчаливее.
Наконец второй, гололицый, спрятал нож, хотя шкура еще висела на голове
волчицы, прихватил ружье и направился в ельник, а первый, завершая работу,
завыл протяжно и отчего-то безрадостно - а должен был бы победно, коль
людям выдалась удача.
Слушая этот печальный голос, волчонок выбрался из укрытия, высунул морду
из-под ветвей; он ощущал голод, пугающее одиночество и беззащитность; это
была его песня, и, повинуясь своему состоянию, он подтянул негромким, но
чувственным подголоском. Воющий человек с шерстью на лице не мог его
услышать, занятый разделкой добычи, да и сейчас первенца не заботила
собственная безопасность, ибо само пение приводило его в особое трепетное
оцепенение, когда ничего, кроме высокого льющегося звука, в мире не
существует.
Подвывая человеческой песне, он выкарабкался на полусгнившую моховую
валежину и вознесся бы еще выше, если б смог и было куда. Вскинув голову,
он пел, как мог, зато истово и самозабвенно, почему и не заметил, как на
его голос вышел гололицый человек, осторожно подкрался и снял куртку. Но
прежде чем набросить ее на волчонка, стоял и слушал, будто не хотел портить
песню. И едва звук угас, как сверху упало что-то плотное и темное,
обволокло со всех сторон, парализовало всякое движение.
Запах случайного логова - ямы от подпола - знакомый с первого мгновения,
как явился на свет, и нестерпимо мерзкий, охватил первенца еще плотнее, чем
брезент куртки, проник в ноздри, легкие, впитался в кровь и достал сердца.
Он пытался отфыркнуть его, исторгнуть из своего существа, однако запах этот
был подавляющим и вездесущим...
-
-
11.10.2008 в 11:15Лучше бы рецензию написала, если честно.
-
-
11.10.2008 в 11:15-
-
15.10.2008 в 12:28