первая чашка

Первый эксперимент прошел удачно.
Просто сегодня я попыталась в первый раз в жизни сварить Настоящий Турецкий кофе в Настоящей Турецкой турке. Почему «Настоящие Турецкие»? просто и кофе в зернах и турки ручной работы были привезены отцу прямиком из Турции. Папа даже кофемолку ручную купил по этому поводу. Только стояло это все невостребованное (кроме первых двух дней, которые были 1,5 месяца назад) пока сегодня я не обнаружила, что растворимого кофе в доме нет. А если мне с утра не выпить кофе, то выглядеть я буду примерно вот так, и у меня будет очень болеть голова в течение всего дня.
Ничего не поделаешь, пришлось доставать кофемолку, зерна и турку.
Я думаю, никто не удивится, если я скажу, что кофе все-таки (частично, но) сбежал. Но получило на удивление нормально. Во всяком случае, выливать не пришлось
А там думаю навострюсь… еще и гадать начну на кофейной гуще

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сергей Алексеев. Волчья хватка (отрывок)

Покойное блаженство и состояние восторга оборвались в тот самый миг, когда
неведомая, конвульсивная сила вытолкнула его наружу, швырнула на жесткую
землю и в первый момент, неподвижный, больше похожий на сгусток крови и
слизи, он оказался под солнцем, в мире, который давно и отчетливо
чувствовал сквозь материнскую плоть. Он сделал первый вдох, и нестерпимая
огненная боль разлилась по телу, толкнулась в слабые конечности и опалила
голову.
И, полумертвый, он вскочил на ноги, вытянулся и пополз вперед, волоча за
собой пуповину. Не заскулил, ибо не обрел еще голоса - лишь тяжело задышал,
вгоняя в себя жгучий воздух, и вскинул ушастую, большую голову. Он был еще
слеп, однако яркий свет и сквозь плотно закрытые, спеченные веки показался
таким же палящим и болезненным, как воздух, и не было в этом только что
обретенном мире ничего веселого и радостного!
Но вот язык измученной родами матери - щенок был в два раза крупнее
обычного волчонка - достал его головы, стремительно и нежно пробежал по
глазам, влился в пасть, ноздри, потом в уши, освобождая от сохнущей крови,
мягко скользнул по шерсти, и происходило чудо - боль снималась от малейшего
прикосновения, и на смену ей вливались сила и ощущение восторга. Сам того
не ведая, он издал первый звук, напоминающий еще не звериный рык - тихое,
довольное урчание, прижимался к языку, подставлял шею, бока, затем,
перевернувшись на спину, раскинул лапы, отдавая матери живот. Мать пока что
состояла из одного этого языка и представлялась спасительным ласковым
существом. Одним движением она усмирила огонь в груди, и он уж было
расслабился от блаженства, как язык подобрался к пуповине и тут
обнаружились материнские зубы. Острая, содрогающая боль вновь пронзила его,
подбросила вверх, и в следующий миг он ощутил свободу.
С матерью теперь больше ничего не связывало... Вместе с утратой пуповины он
всецело погрузился в существующий мир: в одночасье открылись слух и
обоняние. Вылизанный, но еще мокрый, на неустойчивых лапах, он стоял на
земле, явленный из небытия, и вкушал первые прелести жизни. Вокруг были
плотные заросли крапивы и сухого, прошлогоднего малинника, выросших на дне
ямы, под ногами битый кирпич, уголь и ржавое железо - все, что осталось от
разрушенного человеческого жилья. Так что в первые минуты жизни он вкусил
запахи человека, поскольку родился не в логове, а в старом подполе
брошенной деревни. Он еще не знал человека, но уже чувствовал его
вездесущую суть, будто мир этот всецело принадлежал только ему: в небе
слышался воющий гул, откуда-то наносило едким, смолистым дымом, и от
слепящего низкого солнца летели частые, визгливые голоса.
Над брошенной деревней показался вертолет с распахнутой дверцей, откуда
виднелись люди с ружьями. Первенец не видел их, но почуял приближение
человека, поднял голову и внезапно обрел голос зверя - зарычал в небо,
выдавая свое местонахождение. И наверняка получил бы трепку от матери, но
она в тот миг была занята собой: раскорячив задние лапы, судорожно
выгнулась, застонала и произвела на свет еще одного звереныша. Осклизлый
ком зашевелился на примятой крапиве и тоненько заскулил. А вертолет между
тем неторопливо наплывал от леса, прибивая к земле траву мощным, сбивающим
с ног потоком воздуха - мать не дрогнула, лишь прилегла, вылизывая
детеныша. Откуда-то сверху на первенца свалилось нечто жесткое,
стремительное и сильное, сбило на землю, чуть ли не втоптало в сухую
дресву. Потеряв ориентацию, он перевернулся несколько раз, закатился в яму
и, когда вскочил, - ощутил рядом присутствие еще одного зверя - отца,
вернее, его раскрытую пасть над собой. Он приподнял новорожденного за
холку, коротко лизнул, но только выпачкал, ибо кровь у него стекала с
головы, с выпущенного языка и мешалась с родовой кровью.
Зверь лег, кося глаз к небу, и волчица, оставив новорожденного, принялась
вылизывать раны на голове отца. Он зарычал на нее, и когда тень от ревущей
машины достала ямы, внезапно выскочил из крапивы и помчался вслед за этой
тенью.
К нему присоединилась еще пара, до того бывшая в траве и не смевшая
приблизиться к яме, - переярки, ее прошлогодние дети, бродящие за
родителями на некотором расстоянии.
Первенец неуклюже пополз за ними, путаясь в траве, и прежде чем выбрался из
обрушенного подпола, несколько раз свергался с трухлявых бревен, торчащих
из земли, пока не помог себе пастью, цепляясь игольчатыми зубами за корни
трав и примятый малинник. Вертолет плясал низко над землей, и с его борта
хлестко гремели сдвоенные выстрелы. Люди стреляли по кустарнику, по
нагромождению досок и бревен, вдоль старых, вросших заборов; они словно
прощупывали свинцом землю, пока не вытолкнули переярков на чистое место.
Вертолет полетел боком, развернулся, и с борта вновь загрохотало. Тот, что
ринулся вдоль деревни, попал под выстрел сразу же, а другой, бегущий к
лесу, еще долго петлял по траве, резко меняя направление, и пал на самой
кромке березовой рощи.
Совершив победный круг, охотники приземлились, забросили в машину переярков
и пошли рыскать, выискивая матерого волка. А тот сидел плотно, невзирая на
выстрелы, прощупывающие любое возможное укрытие, и рев низколетящей машины.
Бесполезно покрутившись около получаса, вертолет вновь сел на чистом
взгорке, далеко от вынужденного логова, три человека из команды стрелков
спешились, остальные поднялись в воздух.
Мать безбоязненно следила за людьми из крапивы и продолжала заниматься
своим делом.
Теперь охота началась с земли и с воздуха. Брошенную деревню прочесывали вдоль и поперек, лазили чуть ли не в каждые руины, оставшиеся от домов,
обследовали ямы, накренившиеся заборы, и вертолет чутко отслеживал все
действия, мотаясь над головами. И когда они приблизились к логову с
волчицей, матерый внезапно выскочил прямо на охотников и заставил их залпом
разрядить ружья, после чего пронесся между ними, сделал свечку и пополз в
траву. Люди закричали, круто развернулись назад, пошли добирать подранка.
Их поддержали с воздуха, гвоздя выстрелами землю и тем самым до смерти
напугав земных. Они залегли, замахали кулаками в небо, закричали, словно их
бы там услышали. В машине сообразили, что делают глупость, отлетели в
сторонку, зависли, и тут спрятавшийся в траве волк вновь сделал свечку и
понесся к лесу. Люди пальнули по разу ему вслед и побежали догонять,
боязливо поглядывая на вертолет. Матерый мелькал в сотне шагов от них,
двигаясь зигзагами, появляясь то в одном, то в другом месте, и создавалось
впечатление, что бегут несколько зверей. Их крестили выстрелами, но не
прицельно, сходу и слишком азартно, чтобы попасть.
Почти не таясь, волчица стояла на краю ямы и смотрела на все это со
стоическим спокойствием, и едва слепой детеныш выполз к ней, как мать
скинула его обратно в яму.
Прищуренный звериный взгляд буравил спины людей, и при этом в полном
безветрии трава между волчицей и бредущими цепью охотниками слегка
шевелилась, словно от дуновения приземленного тягуна, образуя белесую
полосу. И из этой полосы уходило все живое - порскали в разные стороны
мыши, прочь уносились мелкие птахи, и дождем сыпались кузнечики.
В этот миг произошло невероятное: один из охотников, угодивший под странный
ветерок, вдруг исчез, в буквальном смысле провалился сквозь землю. Двое
других прошли еще несколько метров, остановились и забеспокоились. Крик их
стал тревожный, будто у потерявшихся детенышей. Потом они беспорядочно и
резво забегали, и теперь уже матерый, замерев у поваленной изгороди, стоял
и взирал на человеческую суету.
А они наконец обнаружили пропавшего собрата - на дне глубокого,
заброшенного колодца, откуда доносился слабый писк. Веревки у них не было,
и тогда люди сорвали провода с накренившегося столба, засунули их вниз,
однако спускаться по тонкой проволоке никто не решился. Увидев странную
заминку на земле, вертолет пролетел над их головами и пошел на посадку -
почти рядом с логовом.
Первенец все же еще раз выбрался из подпола, но его сшибло в яму потоком
воздуха, запылило глаза, забило дыхание, и когда он пришел в себя и
проморгался, то снова увидел невозмутимую, равнодушную ко всему
происходящему мать, тщательно вылизывающую сразу двух детенышей. Как и
первенцу, она снимала родовую боль, чистила глаза, уши и пасти, однако не
освобождала от себя, не отпускала на волю, и щенки ползали возле матери,
волоча за собой сине-малиновые пуповины.
Вертолет сел, всколыхнулась и мелко задрожала земля, весенний травяной сор
и земляная пороша достали подпол накрыли тучей и на какое-то время скрыли от человеческих глаз все пространство покинутой деревни.
И в этой вселенской мути, поднятой человеком, он почувствовал, как мать
начала пожирать послед - вместилище того недавнего счастья и благоденствия,
длившегося всего-то два месяца. Хватала жадно, как добычу, втягивала в себя
свою плоть и, когда остались лишь тесемки пуповин, на концах которых, как
на привязи, вдруг заметались, забились и заскулили детеныши, чувствуя
смерть, сделала паузу, проглотила с натугой и решительным, сильным
движением челюстей одного за одним отправила в свою утробу только что
вылизанных, но не отпущенных щенков.
Косточек еще не было, а если и были, то что-то вроде куриных, мягких
хрящиков, и потому, собственно, рожденная добыча исчезла без звука.
Первенец непроизвольно отскочил, будучи свободным, оскалился. Он ненавидел
мать; в мгновение ока он сделался зверем, родства не помнящим, ибо еще ни
разу не приложился к ее сосцу и существовал той силой, что получил,
находясь в ее чреве. Он готов был драться за свою собственную, уже вольную
жизнь, принимая ее такой, какая она есть. Он ощерил игольчатые, острейшие
зубы, по врожденному, данному матерью же инстинкту борьбы, чтобы вцепиться
в горло, не осознавая, что не может даже сомкнуть челюсти из-за длинной,
линяющей шерсти.
Он изготовился к смертельной схватке, но сам был схвачен за загривок
единственно верным и точным движением. Сильная шея вскинула его высоко над
землей - так высоко, как летала воющая, с торчащими стволами машина. И
начался полет под прикрытием пыли и сора, поднятых силой человеческой -
машиной, способной преодолевать земное притяжение.
Первенец ощущал, как неслась под ним весенняя, поникшая и еще не
расцвеченная земля. Под материнскими ногами мелькали травы, дорожные колеи,
заполненные светлой водой, поникшие заборы, ямы, заросли крапивы и лопухов,
и на короткий миг он вновь испытал ощущение радости - точь-в-точь как в
утробе, до рождения, когда они уходили от погони человека.
Поднятая винтами пыль и падение охотника в колодец скрыли этот побег, и
веселый, торжественный полет продолжался более часа, пока холка,
прикушенная материнскими зубами, не онемела и не потеряла чувствительности.
Она бросила его на землю и, мгновенно забыв о детеныше, принялась
вылизываться сама и кататься по земле, вбирая в себя запахи окружающей
местности. Первенец сильно ударился о корневище - захватило дыхание. И как
в момент рождения, жгущая боль, только сейчас в груди, охватила его, однако
он вытерпел и не заплакал, а от враз прихлынувшей злости стал грызть то,
что принесло эту боль, рвать короткий мох и редкую траву, забивая себе
гортань. И нажравшись земли, полузадушенный, он засипел, закашлял, а по
сути, залаял по-собачьи, отчего шерсть матери на загривке встала дыбом. Она
подлетела к первенцу, трепанула за шкуру и ударила о дерево еще больнее.
Он же приземлился на ноги и зарычал, отхаркивая песок.
В тот же момент с матерью что-то произошло. Выстелившись перед ним, она
откинула заднюю лапу, подставляя сосцы. Первенец еще не ведал вкуса молока
и, прежде чем ощутить его, вцепился, вгрызся в вымя, жаля зубами нежную
кожу, готовый порвать материнский живот. Волчица вздрогнула от боли,
заклекотала горлом, однако смирилась и с родовой потугой стала отдавать
молозиво. Густая творожная кашица, разбавленная кровью, впитывалась в его
естество, начиная с языка и до пустого, еще не развернутого желудка. Он
тянул ее долго, бросая один и хватая другой сосок, кусал, мял и терзал
нежную плоть, пока не опустело вымя. Круглый, бочкообразный, он откатился
от матери и мгновенно заснул, но она не оставила в покое - вновь схватила
за холку и понесла дальше, спящего.
Древний, необоримый инстинкт толкал ее к поиску безопасного места, каковым
могло быть лишь испытанное временем логово, скрытое на длинной, узкой гриве
среди огромных зарастающих вырубов и болотистой земли, изрезанной ручьями,
- то самое, где волчица сама появилась на свет. А ее место, где она
щенилась и несколько лет выхаживала потомство - укромный молодой ельник
среди старых порубок близ покинутой людьми деревни, в этом году оказался
ненадежным и даже коварным: охотники с вертолета засекли волка, идущего с
добычи, но не стали преследовать, а лишь отбили его направление и навели
пеших: с воздуха рассмотреть логово было невозможно. Завидя машину,
перегруженный пищей волк срыгнул половину мяса, облегчился и стал путать
следы, отводя от ельника, но пешие стрелки точно вышли на его след, нашли
отрыжку и затаились неподалеку. Матерый же, изрядно покрутив по вырубкам,
пришел к волчице, скинул остатки мяса и истекал слюной, наблюдая, как она
ест. И потому, утратив осторожность" побежал назад - туда, где оставалась
половина отрыгнутой добычи. Он ждал опасности с воздуха, но выстрелы
поджидали его на земле: трое стрелков от-дуплетились по нему крупной
картечью, и от мгновенной смерти спасли густые заросли осинника, принявшие
на себя большую часть зарядов. Однако досталось изрядно, от головы до
репицы хвоста простегнуло вразброс, так что опрокинуло набок и на короткое
мгновение повергло в шок. Крепкий на рану, волк вскочил и порскнул в чащобу
- прочь от логова, где волчица готовилась рожать, но охотники не пошли
добирать подранка, а с ружьями наперевес направились к ельнику с трех
сторон, точно зная, что там добыча более реальная и богатая - волчата.
Тогда он сделал еще одну попытку взять людей на себя, пересиливая страх и
мерзость, настиг их, обошел стороной и внезапно возник на пути. Еще пара
выстрелов сквозь кустарник добавила несколько картечин, из пасти
заструилась кровь, сбилось дыхание, но он даже не прибавил шагу - продолжал
трусить неторопкой рысью, намереваясь увлечь охотников за собой.
Они же упрямо рвались к логову и бросили его во второй раз...
А волчица в гнезде слышала не только выстрелы - неосторожный хруст
валежника под ногами, потаенные шаги и человеческое дыхание с трех сторон,
однако сидела под лапником, на кабаньем зимнем ходу до последнего
мгновения. И лишь когда все трое почти сошлись в одну точку, сделала
стремительный рывок и легко ушла от выстрелов. Еще бы несколько минут, и
была бы в полной безопасности - гнать по захламленному вырубу люди бы не
стали, однако за спиной, в небе послышался знакомый, гулкий рев машины...
Теперь память тянула ее в место более надежное, в материнское логово - на
лесистую гриву среди верховых болот. Длинный день наконец-то догорел,
охотники погрузили в вертолет вынутого из-под земли сотоварища и улетели;
впереди было самое удобное место для перехода - серый, призрачный вечер. Не
дожидаясь матерого, она подхватила щенка и неспешной рысью, малым ходом
пошла на север. Расстояние в сорок верст она могла бы одолеть за несколько
часов, но роды ослабили волчицу, к тому же, спасительная энергия движения
сейчас терялась чуть ли не вполовину, перерабатываясь в молоко.
Едва потухла заря, как спящий детеныш проснулся и недовольно заворчал,
показывая рыбьи зубы, и вдруг изловчился, выгнулся, будто змея, и вонзил их
в щеку.
Мать инстинктивно мотнула головой и отшвырнула первенца; перевернувшись в
воздухе, тот угодил в муравьиную кучу и тут же был выхвачен обратно.
Волчица отнесла его подальше от шевелящегося холмика, откинулась навзничь,
подставляя детенышу соски. Молоко, рассчитанное на три голодных рта,
истекало произвольно и, путаясь в редкой, мягкой шерсти, капало на землю.
Вездесущие, как люди, насекомые, почуяв сладость, в тот же час накинулись
на дармовую пищу, поползли с земли к сосцам, прильнули, выпивая волчью
силу, и мать не сгоняла, не стряхивала их, ибо повиновалась древнему закону
существования и сожительства многих природных начал.
И не почувствовала, кто высосал из нее больше...
К полуночи она достигла болотной гривы. Не отрывая носа от земли, вдыхая
родные запахи и повинуясь их зову, отыскала логово и внезапно легла
неподалеку от него: надежное, сакральное место было занято ее матерью с
детенышами, и их отец - пришлый волк-одиночка, стоял на страже.
Волчица выпустила первенца, раскинулась перед ним, отдавая молоко, а волк,
скрадывающий гостью, тотчас же оказался рядом, присел, прижал уши, вздыбил
холку, затем властно приблизился, обнюхал гостью и немо оскалил матерые,
знобкие клыки.
Детеныш ничего не видел и не слышал, занятый продлением жизни и увлеченный
пищей; она же, отчаявшись, тоже окрысилась на материнского супруга, но в
тихом урчании слышалась мольба о спасении.
Сказано было много и определенно, да только взрослый, сильный самец ничего
не хотел знать, показывая ощеренными зубами свою решимость. Мать сдалась
без боя, сникла, расслабилась, и ток молока вдруг прекратился, и напрасно
первенец кусал и грыз ослабшие, вялые соски. Тогда он озлился, оторвался от
вымени и, исполнившись решительности, сделал предупреждающий скачок в
сторону чужого зверя. И тут произошло невероятное: матерый волк вскочил,
насторожил уши и, склонив голову, воззрился на малого, совершенно немощного
соперника. Хватило бы короткого удара челюстей, чтобы перекусить щенка, но
защитник логова внезапно отступил назад, прильнул к земле, разглядывая
волчонка, после чего подтянул живот и вдруг изрыгнул из себя шмат кровавого, свежего мяса.
И отошел в сторону, глядя со спокойным достоинством. Первенец набросился на
отрыжку, да не по зубам было, только вылизал сукровицу и чужой желудочный
сок. В тот же миг мать отпихнула сына и в мгновение ока проглотила
двухкилограммовый кус.
Это была плата, расчет за спокойствие семьи. Следовало бы уйти восвояси,
однако волчица села перед супругом матери и низко, до земли, опустила
голову, просила снисхождения перед смертельной угрозой потомству. Он снова
ощерился, теперь с явственным предупреждающим рыком, после чего развернулся
и со злобной оглядкой потрусил к логову. Впервые волчица дрогнула, жалобно
заскулила; тяжкое горе, обрушившееся враз, - бездомность, гибель переярков
и прибылых щенков, которых пришлось умертвить, не освободив от пуповины. По
сути, пропала охотничья стая, ибо отцом потомства был тоже волк-одиночка,
который не изменит своим привычкам и к осени покинет ее; безрадостное
будущее - все до кучи, придавило ее к земле, заставило на какой-то срок
забыть о детеныше. Тот же, не ведая еще никаких разочарований, кроме
огненной боли в момент рождения и голода, нюхал землю вокруг матери и
отфыркивал запах чужих следов, отчего шерсть на загривке сама собой
становилась дыбом.
По-бабьи наревевшись, она натужно поднялась, уныло посмотрела в разные
стороны, послушала ночных птиц и вдруг решилась - принялась лизать
первенца, приглаживая вздыбленную холку, мокрую от росы мордашку и
подхвостье. Он сунулся было ей под брюхо, к сосцам, но резкий толчок носом
откинул щенка в сторону. Тогда первенец сделал еще одну настойчивую
попытку, зайдя сзади, и почти достал вымя и снова был отстранен
недружелюбно и жестко.
И при этом материнский язык продолжал ласкать, умиротворять его, скользя
вокруг шеи и ушей.
Тут он внезапно понял и причину смены отношения волчицы, и эти ее
прощальные ласки - отскочил, ощерился, как недавно матерый зверь. Он готов
был сражаться с матерью! Он протестовал против великой несправедливости -
быть умерщвленным тем, кто дал жизнь!
Она же играючи придавила детеныша лапой к мягкой, болотной земле, вылизала
брюшко, словно говоря, что смерть эта - реальная необходимость и будет
мгновенной, легкой, в момент ласки и блаженства. Первенец сжался в комок,
дернулся, вдавился в мох и вывернулся из-под лапы.
В тот миг свершилось чудо - он прозрел до срока. Прозрел и увидел звериный
оскал матери.
Он барахтался, сучил лапами, отмахивая смерть, а она надвигалась, такая же
болезненная и неотвратимая, как рождение. Но что-то случилось, произошло
непредвиденное: волчица внезапно оставила первенца, легко перемахнула через
него и замерла в боевой стойке.
Детеныш встал на лапы - матерый зверь вернулся, исполненный решимости и
злобы. Он шел на волчицу, ступая расслабленно, мягко и тем самым скрывал
мгновенную и мощную силу броска. Мать вынужденно пятилась, прижимая уши, и
неуклюже натыкалась задом на кусты и деревья, на какой-то момент они оба
забыли о щенке, и он предусмотрительно отполз в сторону, предчувствуя
схватку. Волк выбрал мгновение, превратился в бугристый ком молниеносной
энергии и прыгнул. Казалось, всего лишь прикоснулся к матери и тотчас же
отскочил, но первенец сразу же почуял запах крови. Волчица жалобно
простонала и, прижимаясь к земле, поползла в кочки, из вспоротого живота,
словно пуповина, тащились выпущенные кишки.
А зверь тем временем потянул носом воздух и той же крадущейся походкой
направился к детенышу.
От чужака исходил запах смерти. И как ни странно, он был похож на запах
пробуждающейся весенней земли...
Волк остановился на расстоянии прыжка, словно взвешивая свои возможности -
ударить, как и положено в бою с противником, в броске, или просто подойти,
задавить щенка и принести его своим детям для игр.
Звереныш отфыркнул пугающе мерзкий запах смерти и зарычал.
Должно быть, это показалось матерому волку забавным, и он ответил
угрожающим рыком, стараясь вызвать страх. И вызвал. Но от страха только что
прозревший детеныш ощутил в себе истинную волчью дерзость и безрассудство.
Еще немощное, слабоуправляемое тело налилось силой, щемящая, жгучая ярость,
сходная с болью от рождения и первого вдоха, охватила его и толкнула
вперед. Прыгнул он неловко, недалеко и сразу же провалился в зыбкий мох,
однако этот слабый скачок заставил опытного зверя встать в боевую стойку.
Прижав уши и оскалившись, он чуть сдал назад, напружинил лапы, готовый
одолеть последние метры одним броском и повергнуть противника. И это уже
была не игра - готовилась настоящая схватка!
Но в тот миг откуда-то сбоку внезапной искристой стрелой, не касаясь земли,
вылетела волчица и намертво захватила холку матерого волка. Он не ожидал
нападения, сосредоточившись на детеныше, и потому опрокинулся; серый
сгусток энергии мышц и дребезжащего звериного крика подкатился к волчонку.
Мать стремилась перехватить за горло, и тогда бы больше не разжимала
челюстей до последнего, судорожного толчка агонии, однако противник только
и ждал этого, чтобы вырваться из насмерть закушенных на шее клыков. Она
делала стремительные и короткие движения челюстями, передвигаясь вниз, и
лишь грызла, жевала сильную, мускулистую шею врага. А тот, в свою очередь,
изматывал волчицу, заставляя ее много двигаться вслед за ним и вытаскивать,
выматывать из себя кишечник.
Повинуясь собственной ярости и немощности тела, неспособный вступить в эту
борьбу и помочь матери, детеныш вскинул голову и завыл, тем самым враз
оборвав пение ночных птиц.
Битва длилась около получаса в полной тишине худого болотного леса. Наконец
матерый вывернулся из мертвой хватки, но для ответной атаки уже не
оставалось сил, поскольку изжеванные мышцы шеи больше не держали голову.
Волк огрызнулся и тяжело потрусил в сторону логова.
А мать еще долго стояла, слушая вой детеныша, и качалась от усталости.
Затем сделала несколько шагов на этот голос, однако вывалившиеся потроха
цеплялись за кусты и корневища, мешая двигаться. Тогда она решительно легла
набок, изогнулась и отгрызла волочащиеся по земле кишки, освободившись, как
от пуповины. И, легко уже вскочив, схватила первенца и потрусила прочь -
через болото, в ту сторону, откуда пришла.
По дороге она часто роняла щенка - не держали челюсти - и потому ложилась,
переводя дух и зализывая вспоротый живот, а волчонок, пользуясь случаем,
припадал к сосцам и тянул молоко напополам с материнской кровью. Делал это
жадно, впрок, чувствуя, как из кормилицы медленно улетучивается жизнь.
Ведомая инстинктом, она возвращалась на старое место - в ельники среди
вырубов, где было ее многолетнее и когда-то безопасное логово и откуда
вчерашним утром ее выгнали охотники.
Другого места у нее уже не оставалось на земле...
Перед рассветом, когда смолкли ночные и заговорили дневные птицы, она
добралась до края выруба и, передохнув в последний раз, поползла к
ельникам, служившим в зимнее время пристанищем для кабанов. Дышать
становилось все труднее, мешал детеныш, зажатый в зубах, но теперь, зная
свою скорую кончину, она не выпускала его больше, хотя он рвался и кусал за
щеки.
На опушке леса над головой появился первый ворон, сделал круг, снизился и
издал такой знакомый вопль, указывающий на добычу. Пока она была жива и
держала первенца, он не мог стать птичьим кормом, и потому мать ползла
вперед, захлебываясь воздухом.
Ворон удалился и скоро привел за собой около десятка сородичей. Стая
облетела выруб, точно рассчитала место, где из волчицы вылетит дух, и
расселась на сухостой, пни и колодник. В прошлом верные союзники по добыче
мяса теперь готовились поделить между собой того, кто часто добывал им пищу
- загонял и резал лосей, кабанов и домашний скот.
В природе ничего не могло пропасть даром...
В это время и появился матерый отец семейства. Покружив возле лежащей
волчицы, он срыгнул добычу - разорванного пополам зайца - и лег в стороне
зализывать свои раны. Волчица приподнялась, понюхала пищу и молчаливо
отвернулась. Он же оставил свое занятие, вскинув голову, посмотрел
недовольно и жестко, потом заворчал: если самка не брала корм, добытый
волком, это значило одно - полную потерю потомства.
Матерый еще раз обошел волчицу, выискивая запах щенка, и обнаружил его
спящим под елью. Потом наконец-то поднял голову, озирая рассевшихся по
су-хостоинам птиц, и все понял. Он был сам несколько раз ранен, и
собственная боль притушила природную прозорливость, и потому, словно
искупая вину свою, волк подполз к матери, обнюхал ее и только сейчас
обнаружил разорванную брюшину. Лизнул несколько раз, но она отогнала волка,
немо окрысившись, показывая, что рана смертельная.
Матерый попятился, сел и, вскинув морду, заскулил, пробуя голос. В волчьих
глазах закипали слезы, и плач готов был вырваться из его глотки, однако
самка заворчала на него с клекотом и яростью - запрещала делать это вблизи
логова. Тогда он поджал хвост и с низко опущенной, скорбной головой побрел,
затем потрусил прочь от ельников. И чем дальше уходил, тем больше набирал
скорость и вот уже понесся крупными скачками, как за добычей, легко махая
через колодины и завалы. Он бежал не дыша и на то расстояние, насколько
хватило воздуха в легких и силы в мышцах. Он боялся разжать зубы, чтобы не
вырвался зажатый в гортани плач...
Едва волк исчез из виду, как вороны тут же опустились подле гибнущего зверя
и стали расклевывать его пищу - отрыгнутого зайца. Рвали жадно, в драку,
давились костями и большими кусками, в несколько минут уничтожив все без
остатка. Она же смотрела на это спокойно, набираясь сил для последнего
рывка к логову. Потом сунулась под ель, взяла детеныша и двинулась дальше,
к спасительным ельникам, где воронам не взять волчонка. Предощущение
близкой смерти подавило разум, и она уже не осознавала того, что потомство
таким образом не уберечь, не спасти, что первенца ожидает простая гибель от
голода, ибо никто не накормит волчонка, не даст ему приложиться к сосцам,
однако ничто не могло подавить материнский инстинкт, впрямую связанный с
инстинктом продления рода.
Бывшие сотрапезники пошли следом, перелетая с пня на пень или вовсе по
земле, короткими прыжками и в непосредственной близости; Между тем
рассвело, над вырубами поднялось красное зарево, потом взошло неяркое
солнце - она все ползла, едва переваливаясь через колодник. Вечный вороний
голод подгонял птиц, делал их смелее, нахальнее, и они уже вышагивали
следом, склевывая окровавленные следы. Почти у границы ельника мать
завалилась набок, поскребла лапами прелый лист и затихла, зубы разжались.
Первенец тотчас же выскользнул из них, заурчал сердито и, встряхнувшись,
бросился к сосцам. Молоко истекало само собой, но уже не от переизбытка
его...
В этот час над утренней землей возвысился и полетел во все стороны света
печальный волчий плач. И скорбная мелодия его, одна для всего живого, одна
для всего мира, была понятна всем, и в том числе человеку, ибо так сильно
напоминала древние похоронные плачи-причеты над покойными.
И в этом проявлении чувств наконец-то в первый и последний раз соединились
и примирились вечные враги...
А черные птицы встали кругом, но пока еще не подходили - переговаривались в
предвкушении пищи и тоже слушали плачущий вой матерого. Несколько минут
детеныш терзал вялое подбрюшье, пока вместо молока не пошла чистая,
густеющая, как молозиво, кровь. Первенец недовольно рыкнул, и в этот момент
мертвая волчица схватила его поперек туловища, резво вскочила и произвела
стремительный рывок к ельнику, чем мгновенно вспугнула воронье. Стая тотчас
же взметнулась, загорланила встревоженно, роняя помет, а мать подломилась
на бегу у крайней, развесистой ели, ткнулась мордой в прошлогоднюю траву, и
волчонок на сей раз кубарем вылетел из материнской пасти.
И впервые в жизни заскулил, вдруг почувствовав свое полное одиночество на
земле. Некрепкий его голос, будто настраиваясь по камертону отцовского
плача, чуть возвысился и скоро слился с ним где-то высоко над землей,
образуя стереоэффект.
Слушая этот оркестр, замерли и онемели утренние птицы, прекратилось всякое
движение на земле, оцепенела всякая живая тварь и даже муравьи замедлили
свой бег на некоторое время, усиленно шевеля усиками и выслушивая не звуки
- энергию пространства.
Потом все ожило, зашевелилось и запело в округе, но неведомое чувство
одиночества и полной, теперь не желаемой свободы, обернулось неожиданным
образом - пробудило разум и страх одновременно. Волчонок заполз кабаньей
тропой в гущу мелкого, осади-стого ельника и замолк, боясь дыхнуть. Он
видел, как птицы вновь приземлились, теперь уже на неподвижный труп, и
старый, с затасканным пером ворон совершил ритуальное действо - двумя
точными, сильными ударами выклевал волчьи глаза, после чего сунулся в
разверзнувшуюся огромную рану на брюхе, исследовал ее и отошел в сторону:
готовой пищи - внутренностей - на сей раз не осталось.
И ни вожак стаи, ни кто другой не посмели больше и разу клюнуть остывающую
волчицу. Удовлетворенные птицы расселись подле нее и замерли в напряженном,
стоическом ожидании.
Полная неподвижность делала их похожими на обугленные головни. Эта
траурная, похоронная команда не сошла с места и не шевельнулась, когда
вдруг налетел ветер и из небольшой, клочковатой тучи ударил короткий и
сильный дождь, потом начало жечь и парить обнажившееся солнце, почуяв
неуловимый запах мертвечины, стали слетаться жуки-могильщики, постоянно
живущие при волчьем логове.
Птицы будто сами омертвели, поджидая поры, когда созреет пища.
Насосавшийся в последний раз волчонок дремал, спрятавшись под елями, когда
вдруг послышался резкий и одновременный треск крыльев. Вороны взлетали с
криком, подавая сигнал опасности всему живому - и маленькому зверенышу
тоже. Он заполз в рытвину, оставленную кабанами, навострил уши, нюхая
воздух.
И сразу же обнаружил приближение людей; они шли, переговариваясь, и речь их напоминала клекочущий птичий язык. Вороны же орали над их головами,
выписывая беспорядочные, возмущенные круги, пока с земли не раздался
выстрел. Облезлая птица, исполнившая ритуал, рухнула на землю возле трупа и
поползла в сторону, как недавно ползла волчица. Предсмертный ее крик бил по
ушам, заставляя стаю орать еще громче, а звереныша ежиться и вбуравливаться
в землю. Еще один выстрел разом оборвал этот голос.
Человек даже не притронулся к своей добыче, разве что брезгливо пнул ее,
загоняя под выворотень, и приблизился к трупу волчицы. Проклекотал что-то
своему напарнику, засмеялся. Вдвоем они положили мертвого зверя на спину и
стали осматривать, потянуло сладковатым дымом, речь их сделалась слышнее,
гуще и веселее.
Первенец видел, как его мать вздернули на дыбу, привязав задние ноги к
склоненному аркой дереву, и принялись сдирать шкуру. Это был тоже ритуал,
только человеческий: работали не спеша, со вкусом, но молча, и один из них,
с шерстью на лице, часто прикладывался к сосцу - пузатой фляжке, после чего
становился еще молчаливее.
Наконец второй, гололицый, спрятал нож, хотя шкура еще висела на голове
волчицы, прихватил ружье и направился в ельник, а первый, завершая работу,
завыл протяжно и отчего-то безрадостно - а должен был бы победно, коль
людям выдалась удача.
Слушая этот печальный голос, волчонок выбрался из укрытия, высунул морду
из-под ветвей; он ощущал голод, пугающее одиночество и беззащитность; это
была его песня, и, повинуясь своему состоянию, он подтянул негромким, но
чувственным подголоском. Воющий человек с шерстью на лице не мог его
услышать, занятый разделкой добычи, да и сейчас первенца не заботила
собственная безопасность, ибо само пение приводило его в особое трепетное
оцепенение, когда ничего, кроме высокого льющегося звука, в мире не
существует.
Подвывая человеческой песне, он выкарабкался на полусгнившую моховую
валежину и вознесся бы еще выше, если б смог и было куда. Вскинув голову,
он пел, как мог, зато истово и самозабвенно, почему и не заметил, как на
его голос вышел гололицый человек, осторожно подкрался и снял куртку. Но
прежде чем набросить ее на волчонка, стоял и слушал, будто не хотел портить
песню. И едва звук угас, как сверху упало что-то плотное и темное,
обволокло со всех сторон, парализовало всякое движение.
Запах случайного логова - ямы от подпола - знакомый с первого мгновения,
как явился на свет, и нестерпимо мерзкий, охватил первенца еще плотнее, чем
брезент куртки, проник в ноздри, легкие, впитался в кровь и достал сердца.
Он пытался отфыркнуть его, исторгнуть из своего существа, однако запах этот
был подавляющим и вездесущим...

---

Пора бы уже

Проявляю характер.
Начинаю становиться злой и вредной.
Забиваю на проблемы – свои и окружающих… хотя бы на время.
Перестаю подстраиваться под чужие графики – начинаю складывать свое время так, как надо мне. Что называется: «Не можете найти для меня минутки, значит, не сильно хотите встретиться».
Перестаю увлекаться повальностями, типа феечек (покупать буду только тех, которые очень понравятся и очень редко).
Начинаю бороться с одним из страхов – страхом мнения толпы. Буду отстаивать свои принципы, неважно правые или левые и права я или не права. По принципу «усраться, но не поддаться».
Еще скорее всего закроюсь дома, буду читать Сергея Алексеева «Волчью хватку», сидеть за компьютером и никуда не вылазить.
В общем, кому что не нравиться – смиритесь… хотя бы на время.
Я хочу отдохнуть.

---

наши страхи...

Каждый из нас чего-то боится.
И не важно чего: темноты, уколов, стоматологов, собак, пауков, змей, лягушек, высоты, замкнутого пространства, огня, воды, попасть под машину и многое-МНОГОЕ другое. Некоторые бояться признаться в том, что они чего-то бояться.
Страхи бывают сокровенные, а бывают и явные, открытые, видные всем и каждому.
Но ведь страхи вполне обычное дело. И порой их просто надо уметь преодолевать.
Я тоже боялась достаточно многого. Сейчас боюсь немного меньше.
Например, я перестала бояться Темноты и ее обитателей. Еще страх уколов у меня прошел после воспаления легких. Согласитесь сложно бояться того, к чему тупо привык. Правда он у меня заменился страхом делать уколы другим.
Я боюсь насекомых и собак (кусали — приятного мало).
А еще… еще я боюсь терять людей. Не обязательно в плане чьей-то смерти. Просто терять. Ибо я человек такой, я очень быстро ко всем привязываюсь.
Еще боюсь причинять боль людям. Точнее даже не боюсь, а не люблю. Хотя постепенно эта самая «нелюбовь» перерастает в страх.
Сильно завишу от чужого мнения. Особенно когда мнение массовое и касается моих поступков. Я боюсь обвинений за свои поступки. Причем обвинений не одного-двух человек, а обвинений толпы.
Сложно сказать, боюсь или не нет я Смерти. Конечно не бояться ее глупо, но в тоже время бояться ее бессмысленно. Ведь от этого наше нахождение на этой земле не зависит.
С твердой уверенностью могу сказать только одно, я не боюсь признавать свои страхи.
А вы способны в них признаться?


прим: Весь выше перечисленный бред -- результат воспаленного сознания автора...

---

Вчера с родителями долго и громко смеялсь над новой рекламой "Сникерса"

Тема такая: сидит на траве белка. Сидит и тупит на рекламный щит. Повидимому долго тупит. К ней подбегает другая белка. Прослеживает её взгляд до рекламного щита, делает большие глаза, вытягиваясь в струнку хватается за сердце и замертво падает.
Первая белка медленно переводит тупящий взгляд на свою окачурившуюся соплеменницу и, снова переведя взгляд на щит, продолжает тупить.
А на щите по центру изображен сам "сникерс", а вокруг много-много орехов

Может кому из вас это покажеться просто тупостью, но нам эта реклама показалась еще и смешной тупостью

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Гореть

Зачем кричать, когда никто не слышит.
О чем мы говорим...
Мне кажется, что мы давно не живы
Зажглись и потихоньку догорим
Когда нас много начинается пожар
И города похожи, на крематорий и базар
И все привыкли ничего не замечать,
Когда тебя не слышат, для чего кричать?

Мы можем помолчать, Мы можем петь,
Стоять или бежать, но все равно гореть.
Огромный синий кит порвать не может сеть.
Сдаваться или нет, но все равно гореть.

Пустое небо замыкает на себя
Слова и провода.
И снова с неба проливается на нас
Ответы и вода.
И если ты вдруг начал что-то понимать
И от прозрений, захотелось заорать
Давай кричи, но тебя могут не понять
Никто из них не хочет ничего менять

Ты можешь замолчать, ты можешь петь,
Стоять или бежать, но все равно гореть.
Огромный синий кит порвать не может сеть.
Сдаваться или нет, но все равно гореть.

Мы можем помолчать, мы можем петь,
Стоять или бежать, но все равно гореть.
Гори но не сжигай, иначе скучно жить
Гори но не сжигай, гори чтобы светить

(с) Люмен

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Дорога Сна

Налей еще вина, мой венценосный брат,
Смотри - восходит полная луна;
В бокале плещет влага хмельного серебра,
Один глоток - и нам пора
Умчаться в вихре по Дороге Сна...


По Дороге Сна - пришпорь коня; здесь трава сверкнула сталью,
Кровью - алый цвет на конце клинка.
Это для тебя и для меня - два клинка для тех, что стали
Призраками ветра на века.


Так выпьем же еще - есть время до утра,
А впереди дорога так длинна;
Ты мой бессмертный брат, а я тебе сестра,
И ветер свеж, и ночь темна,
И нами выбран путь - Дорога Сна...


По Дороге Сна - тихий звон подков, лег плащом туман на плечи,
Стал короной иней на челе.
Острием дождя, тенью облаков - стали мы с тобою легче,
Чем перо у сокола в крыле.


Так выпьем же еще, мой молодой король,
Лихая доля нам отведена;
Не счастье, не любовь, не жалость и не боль -
Одна луна, метель одна,
И вьется впереди Дорога Сна...


По Дороге Сна - мимо мира людей; что нам до Адама и Евы,
Что нам до того, как живет земля?
Только никогда, мой брат-чародей, ты не найдешь себе королеву,
А я не найду себе короля.


И чтоб забыть, что кровь моя здесь холоднее льда,
Прошу тебя - налей еще вина;
Смотри - на дне мерцает прощальная звезда;
Я осушу бокал до дна...
И с легким сердцем - по Дороге Сна...

(с) Мельница

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Здравствуй, дорогой

Холодный... с громом и молнией... с пронизывающим ветром... настоящий...
Осенний!!! Дождь...
Засыпать под его тихий шепот за окном, когда с улицы пахнет прохладой и свежестью...
Когда его магия проникает в каждую клеточку сознания и заставляет забывать обо всех проблемах и уноситься далеко в мечты...
Когда его голос всю ночь шепчет добрые и ласковые сказки...
Когда он говорит: «Здравствуй, дорогая...»

В общем, добро пожаловать в осень, братишка.
Я очень тебе рада.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Депрессия -- это когда ты, сломаными пальцами собыраешь в носовой платок выбитые зубы, а всё остальное мелочи жизни.
Так вот, у меня не депрессия.
У меня желание доказать всем, что я не тупая истеричка и................................... и................................................и....................................и............................................
тупо закатить истерику по этому поводу.

---

12 причин, почему коты лучше мужчин

1. Кот никогда не опаздывает к обеду.
2. Коты всегда заинтересованы в том, чтобы уютно устроиться рядом.
3. Если твой кот слишком загулял, его можно кастрировать.
4. Кот всегда знает, что ему делать, без пауз на вопросы и указания.
5. Кот не ходит покурить с другими котами.
6. Если твой кот задержался, у тебя не случится из-за этого бессонной ночи.
7. Если ты задержалась, кот не будет тебя спрашивать о причинах.
8. Кот любит, когда твоя мама приезжает погостить на выходные.
9. Кота не беспокоит, сколько времени ты проводишь в ванной или на телефоне.
10. Коту не нужно знать, сколько других котов у тебя было до него.
11. Коты легко поддаются дрессировке.
12. Коты любят видеть, что ты пришла из магазина с кучей пакетов.

@настроение: мяу

---

теория возникновения жизни на земле

Итак, есть 3 (а может и больше, но мы пока не об этом) возниктовения жизни на земле:
- божественная
- эволюции
- инопланетная.
За всеми наблюдаются достаточно большие косяки.

Начнем с первой...
Начнем с того , что религия -- это опиум (кстати, почем?) для народа и никаких научных вопросов она не решает.
Вот есть Бог и Он создал вселенную и все, что в ней. Напрашивается логичный вопрос: кто создал Бога? И кто Он вообще такой?

Продолжим второй...
Вселенная возникла в следствие БОЛЬШОГО взрыва. Граждане, а шож тогда так жахнуло?
Ибо ни материя, ни энергия из ниоткуда нет беруться. Кося-я-я-к...
Возникли планеты, созвездия и т.д....
А потом на нашей планете слали появляться всякие микро а потом и просто организмы.
И здесь напрашивается логичный вопрос: откуда взялись эти самые микро?

Закончим третьей...
Инопланене.......
Прилетели маленькие зелененькие (серенькие) непонятно-кто и завезли нас.
И здесь напрашивается логичный вопрос: кто завез этих непонятно-кто?


Теория возникновения всего вышеперечисленного гона придумана совмесно с Йа ПалеФФко...

---

Какая жаль...

И так, граждане, мы живы.
По техническим причинам Большой Адронный Коллайдер так и не смог сгенерировать это самое опасное сосало (черную дыру), в которое бы нас всех засосало
Я сейчас представляю, сколько по нашей огромной стране, да и по всему миру в целом тоже, бродит расстроенной молодежи, которая с таким нетерпением ждала не то чтобы запуска этой Большой Хренотени, а скорее того, что эта самая Большая Хренотень всё-таки даст сбой.
Вот такой вот обидный косяк. Но ничго в 2010 году нам обещают повторный запуск. Может тогда повезет

-----------------------------------------------------------

А из депры я вышла, спасибо моей бабушке.
Она мне прислала письмо в котором была страничка их местной газеты, а на страничке была статья про моего бывшего одноклассника и лучшего друга, с которым я потеряла связь около пяти лет назад.
Теперь я знаю где он живет и учится, напишу туда письмо и буду ждать... ждать... ждать...

@настроение: приподнятое

---

Не моя

А мне разбили сердце Точнее я сама себе его разбила об одну из витрин ЦУМа, когда пришла в один из отделов и увидела, что фейку, которою я так мечтала приобрести, уже купили
Такая симпатичная фейка, в желтом сарафанчике и с серебряной короной. Великабританская, коллекционная. Хотя на коллекцию мне было пофигу, мне нужна была именно она.
Соответственно, я погружаюсь в глубокую депрессию, и фиг меня из нее кто вытащит…

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра